Повести
Шрифт:
…но в это мгновение из бабушкиной комнаты раздается мощный удар корабельного колокола:
Бом-м-м!!!
И сразу же, в незатухающем гуле от первого удара, звучит второй, еще более мощный и тревожный:
Бом-м-м!!!
– О, черт побери! В кои-то веки!
– в ярости вскрикивает Нина Елизаровна и спрыгивает с дивана в одной коротенькой комбинации.
Она врывается в бабушкину комнату, захлопывает за собою дверь, и оттуда раздается ее отчаянный крик:
– Ну что?!! Что? Что?! Что тебе еще от меня нужно?!
Евгений Анатольевич в испуге бросается натягивать на себя брюки. Потом, в криво застегнутом платьице, в старых стоптанных шлепанцах, она провожает Евгения
– Ну, не судьба, видно. Не судьба. Наверное, не для меня уже все это.
– Ниночка…
– Может быть, так оно и к лучшему.
– Нина, послушайте…
– Идите, Женя. Идите.
– Нина! Но ведь я вас…
– Господи… На какую-то секунду бабой себя почувствовала! И здрасте, пожалуйста… Идите, Женя. Видать, не получится у нас с вами романчик. Идите.
Она открывает входную дверь, прислоняется к косяку и смотрит, как раздавленный Евгений Анатольевич спускается по ступенькам.
– Эй, Евгений Анатольевич…
Он замирает, резко поворачивается к ней. В глазах у него сумасшедшая надежда, что она позовет его обратно.
Но Нина Елизаровна желчно усмехается и говорит:
– А вам очень к лицу эти ваши трусики с желто-синими цветочками, - и медленно закрывает дверь.
Она возвращается в большую комнату, оглядывает стол с двумя приборами, остатки сыра, две чашки из-под кофе, недопитое шампанское, два бокала и пять маленьких бледных роз в старом хрустальном кувшинчике.
Потом туповато разглядывает свой диван с непорочной постелью, выливает остатки шампанского в бокал и не торопясь выпивает его до последней капли.
Она ставит бокал на стол и распахивает дверь бабушкиной комнаты.
Бабушка настороженно смотрит на дочь.
– Ну, давай теперь спокойно: что тебе было от меня нужно? Объясни: зачем ты меня звала? Я тебя час тому назад накормила. Перестелила. Судно у тебя чистое. Сама ты…
Нина Елизаровна подходит к постели матери, резко сдергивает с нее одеяло. Тоненькие синеватые ножки с уродливыми старческими ступнями еле выглядывают из под длинной холщовой ночной рубашки.
– Сама ты совершенно сухая! Все у тебя в порядке!
– Нина Елизаровна даже не замечает, что начинает повышать голос: - Что тебе еще от меня было нужно?!
Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.
– Ты что закрываешься?!
– уже в полный голос возмущенно орет она.
– Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как т е б е это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент… Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит… И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты… А ты мне здесь еще цирк
Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.
– Ладно… Хватит, будя.
Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:
– Ну, все. Все, все. Ну, прости, черт бы меня побрал!
Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:
– Прости меня, мамочка…
Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:
– И чего я так завелась? Ну, спрашивается, чего?..
Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.
На электроплитке - кастрюля с супом. На столе - огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.
Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.
– И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!
Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.
– Оскоромишься?
– Клава протягивает Насте бутылку.
Настя отрицательно покачивает головой.
– Будем здоровы, девки, - Клава выпивает, хрустит огурцом.
– Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный - ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.
Настя вежливо пробует студень.
– Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, - говорит одна продавщица Насте.
– А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во, дают! Да?
– говорит другая.
– Это почему же?
– лениво осведомляется третья.
– Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, - объясняет Клава.
Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:
– Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!
– Иди, иди, стаканщик хренов!
– кричит Клава.
– Ты с холодильника товар в отдел поднимай!
– А нальешь?
– Догоню и еще добавлю!
Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.
– Смотри, девка, - говорит Клава.
– Женится - тогда пусть хоть ложкой хлебает, - говорит вторая.
– Ихне дело не рожать - сунул, вынул и бежать, - говорит третья.
– Ето точно, - подтверждает четвертая.
Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:
– Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!
В грязном, отгороженном тупичке замагазинного лабиринта, среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков, Мишка тискает Настю.
Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:
– Ну в чем дело, малыш? Расслабься…
– Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..
А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:
– Ну че ты, че ты, малыш?..
– «Че», «че»! Ниче! Влипли мы, вот «че».