Поздно. Темно. Далеко

Жора выдал:

«Ты свежа, как побеги мая, Ты чиста, как роса на побеге, Ты земная, нет, не земная, Ты, наверно, оттуда, с Беги…»

Я не знал, куда деваться. Потупив голову, я чувствовал, что все почему-то смотрят на меня. «Вот тебе и Багрицкий… Баран!»

Когда пришла моя очередь, я уже ничего не чувствовал.

Звуки цвета, света запах Бьют в глаза и сводят челюсть, Помидоры на весах, Словно девки на качелях. Они пьянят и рвут зрачки, Как кровь, как плащ тореадора, И разъяренные бычки Бросаются на помидоры.

— Еще, — сказал Давыдов.

Лягушка по морю плыла. Она в отчаянъи была. А крабы замерли на дне, А чайки квакали над ней. Ей виделись ее сородичи, Кувшинки, над водой лоза, И закрывала она с горечью Свои соленые глаза…

— Еще, — сказал Давыдов.

Земля полна полночных скрипов, Необъяснимых, может быть, По побережью ходит рыба, Стучится в двери, просит пить.

«Если попросит еще, сошлюсь на головную боль», — решил я, — больше читать было нечего.

— Да, — сказал Давыдов, — и что, печатали?

— Нет.

Давыдов кивнул.

— Некоторые строчки — просто шедевры, — протянул Соснора, — но, старик, нет платформы.

— Какой платформы? — уставился я на него.

— «Помидоры, словно девки на качелях» — это бриллиант, но нужна оправа…

Я опять ничего не понял и, счастливый, махнул рукой. Кого я хотел надуть?.. Я влип, и бесповоротно.

В коридоре ко мне подошел высокий сутулый человек с серыми глазами. Очевидно, мы были ровесники, но он казался гораздо старше.

— Вы давно пишете? — спросил он.

— Три дня, — не смог я соврать.

Саша Севостьянов покачал головой:

— Хотели подурачить? Не вышло.

Каждый вечер после работы он приходил ко мне в общежитие с неизменной бутылкой перцовки. Мы сидели на моей койке, степенно пили и разговаривали, а из угла синими своими глазами, как сама совесть, смотрел на меня Витька Корягин, мой дружок, староста курса. Он добросовестно выклеивал свои кубики.

— Витька, отвернись, — не выдерживал я, и мы снова погружались в пучины фолкнеровского языка, в пугающий и притягательный мир Заболоцкого.

Саша писал прозу, медленно и недовольно. Требовательность ко всем, особенно к себе, была в нем непомерна. Он ни разу не опоздал на работу, — работал он кочегаром в котельной, — ни разу никого не подвел. Морщась, он прощал мне мои моральные неточности, я боялся этих прощений едва ли не больше любого наказания. Говорили мы обо всем, одновременно иногда догадываясь. Впрочем, я был литературным мальчиком и порой нес такую ахинею, что Саша смотрел на меня с состраданием.

Иногда мы веселились и наказывали пижонов — словом, разумеется, словом, к удовольствию окружающих. Слоняясь по Питеру, мы продегустировали всю доступную нам литературу, а когда появилось первое кемеровское издание Платонова, мы обмякли и успокоились. Куклы узнали Буратино.

Я появился в Ленинграде вскоре после процесса над Бродским. Многочисленные его апостолы толпились в забегаловке на Малой Садовой, мерещились на Невском, пили кофе в кафе «Москва», на углу Невского и Владимирского… Они печально рассказывали о своей дружбе с гением и читали, старательно картавя, стихи, в духе Хлебникова. Много говорилось о пресловутой петербургской школе, цитатами вытягивались Мандельштам и Ахматова, вероятно, они говорили об акмеизме.

В живописи тоже было неспокойно — идеологизированный авангард злобно собачился с махровым соцреализмом.

Мы с Сашей парили над схваткой, другие горизонты были нам ведомы. Саша жил на Волкуше, в деревянном бараке, дворик зарос одуванчиками, иван-чаем, представлялась поленовская Москва. Тетя Аня кормила нас. Простая тетка из воронежских степей, она легко вникала в наши интересы, бывала третейским судьей в наших литературных спорах, была она теплым бликом в холодном стеклянном городе, кривым окошком, отраженным на бутылке темного стекла.

А в Питере бывало очень холодно. Я тосковал по помидорам на поле, по стойкой вызывающей плоти, все здесь было необязательно и мокро, на Сфинкса, завезенного Петром, смотреть было жалко и страшно — он наверняка давно уже умер от чахотки.

В мае предстояло испытание белыми ночами.

Так мерзнуть можно только в мае, Когда лиловая сирень Стоит, закат перенимая, И тень наводит на плетень.

Теней, впрочем, не было, призрачно было и неуютно, как в раю в дурную погоду.

Раз в неделю мы обретались в газете «Смена», вел там литконсультацию для пожилых графоманов поэт Герман Гоппе, фронтовик, чувствующий поэзию с лета, вылавливающий ее из воздуха. Стихов его я не читал. Набиралось нас человек десять, мы помогали Гоппе разбираться с любителями поэзии, затем вожак наш, Алик Азизов, объявлял:

— Консультация окончена, тех, кто пишет пьесу, прошу остаться.

И мы сочиняли из недели в неделю свою многоактную пьесу. Иногда Гоппе угощал нас коньяком в редакционном буфете. Газетные остряки называли нас гопкомпанией.

Однажды, заметив, что я опьянел после третьей рюмки, Гоппе спросил в упор:

— Чего тебе надо?

— Всего ничего, Герман Борисович, — жеманничал я, — денег, любви, славы.

— Ну, это поправимо, — успокоился Герман. — Поезжай в командировку от газеты. Очерк напишешь, — будут тебе и деньги, и слава, и безграничная любовь. А не напишешь, что скорее всего, хоть проветришься.

— А куда? — озадаченно спросил я.

— Ну куда я тебя могу послать. Конечно же, в рыболовецкий колхоз. В Новую Ладогу.

Я подпрыгнул.

Был конец мая, сессия то ли еще не началась, то ли уже закончилась, во всяком случае, дней пять я мог себе позволить. Я получил настоящие командировочные и справку, что являюсь сотрудником молодежной газеты «Смена».

Светлая старушка, администратор и уборщица гостиницы, маленького домика с геранями в окошках, сочувственно сказала, что мест нет и не будет, что ожидается футбольная команда класса «Б» — она сделала ударение на классе «Б», едва ли понимая, что это такое.