Поздно. Темно. Далеко

Автобус, полупустой вначале, набивался постепенно плотными дядьками, кривыми жесткими степными старушками и круглыми плетеными корзинами, в которых мотались гусиные головы на слабых шеях, монотонно, не разжимая клювов, произносили горловое «О».

Парусенко был недоволен давкой, запахами, духотой и мелкой желтой пылью, проникавшей в пазы и щели Львовского автобуса. Между тем, геодезист, он в колхозы ездил часто, косолапо ходил с теодолитом по холмам, гоня перед собой местного придурка с рейкой. Так что, скорее всего, ворчание его адресовалось мне, для острастки, подозревал он меня в дешевом авантюризме и не верил, что за две-три недели сможет заработать несколько месячных своих зарплат. Тем более, что рисовал он, как Остап Бендер, и я определил ему конкретное занятие — аккуратно закрашивать обрисованные мной поверхности. Это была большая полноценная помощь, но Парусенко, лишенный геодезической мощи, чувствовал сильный комплекс неполноценности. Он не верил также, и не без основания, в мою способность договориться.

— Это ж надо, в такой хорошей куртке, та на село ехать! — розовый мужик весело и уважительно «мацал» край парусенковской чешской куртки. — От вы не правы!

Парусенко дернулся и злобно зашипел. Мужик посмотрел на меня, пожал плечами и отвернулся к окну. Мне захотелось домой. «Какое сегодня число?» — тоскливо вспомнил я то, что не хотел вспоминать. Я не очень-то верил, что кто-нибудь из них сейчас в Тамани. Да разве в них дело… Так тебе и надо.

Наконец автобус сделал крутой вираж, все попадали друг на друга, дверь открылась, и мы вышли. Обмазанные, с подсиненной побелкой хаты вокруг небольшой площади да внезапный свежий воздух обрадовали меня и успокоили. Было два часа пополудни, осенняя жара стояла еще высоко в абрикосовой листве. Мы спросили, где найти парторга.

— То вам трэба, — начала тетка… — Та ось його сынок. Юрко, видвэды товарищей до батька. Та ничого, пожалуйста.

Юрко, хлопчик лет семи, оглядел нас с головы до ног.

— Пишлы, — сказал он равнодушно.

Боюсь я детей. С ними надо разговаривать, причем стараться на равных.

— Ну и кем же ты, Юрко, будешь, когда вырастешь?

— Рыбинспектором, — не задумываясь, как о давно решенном деле, ответил Юрко. — А что!? — он посмотрел на нас, как на профанов, — они, знаешь, сколько получают!

Небольшого роста, парторг Николай Иванович стоял на крыльце правления и смотрел вдаль. На нем была серая кепка, серый костюм из патриотина, чудная такая ткань, хлопчатобумажная с фактурной полоской, верхняя пуговка на рубашке застегнута.

— Батько, до тэбэ, — доложил Юрко и исчез.

Николай Иванович кратко глянул на нас и вернулся в исходное положение.

— Пожды, — только и сказал.

Так стояли мы минуты две. Николай Иванович оглядывался, прислушивался, принюхивался. Потом обмяк и повернулся к нам.

— Пишлы, — сказал он и повел нас в кабинет.

Договорились мы удивительно быстро, тут же составили договор, и на мое предположение, что нужно завизировать его у председателя, Николай Иванович ответил, что председателя это не касается, что «вин мэнт», бывший начальник райотдела.

Едва мы вышли на крыльцо, — нужно было разобраться в деталях на месте, — как Николай Иванович снова сделал стойку. Затем, по мановению его руки вынырнул, как Сивка-Бурка, коренастый мужик и, приседая, медленно куда-то побежал. Мы молча стояли несколько минут. Мужик выглянул из-за хаты и помахал рукой.

— Пишлы, — сказал Николай Иванович.

Вся эта почти лермонтовская Тамань развлекала меня и обещала нестрашные приключения. Такого загадочного приема я еще не видывал. Парусенко вертел головой, не зная, как ко всему этому относиться, и на всякий случай тихонько бормотал что-то о хамстве.

В хате было все готово. На темном столе стояла горячая трехлитровая бутыль первака, на лавке — белое эмалированное ведро, полное простокваши. Возле бутыли, под вуалью ее отражений, прикорнул печеный молочный поросенок. Праздновали, оказывается, открытие экспозиции колхоза на областной сельскохозяйственной выставке.

Поросенок, как объяснил Николай Иванович, был бракованный — «ось, бачитэ, порез коло ушка» — и на выставку отправлен не был. В хате собрался партхозактив. Председателя-мента не пригласили.

С ужасом узнал я в одном из заседающих розового дядьку из автобуса, обиженного Парусенкой. «Все, — подумал я. — Плакал наш договор. Плакала осетрина, хранящаяся пока в холодных глубинах Тилигульского лимана, прощай вино в октябре. Чтоб ты скис, геодезист Парусенко!»

Парусенко тут же и скис, опознав дядьку. Дядька же, оказавшийся главным инженером, разливал. Возле каждого стояло по две эмалированных кружки — для самогона и для простокваши. Парусенко достались две коричневые, и я почему-то позлорадствовал. Мне — белая и голубая. Наполнив кружку, главный инженер склонился над Парусенко.

— От, — сказал он строго и ласково, — больше так не делайте. До вас по человечески, а вы… Художник все-таки. А люди — везде люди…

— Що там такэ? — повернулся Николай Иванович.

— Та ничого, то мы промиж собою. Ну, будемо!

Работали мы в пустующем клубе. Я рисовал, Парусенко, высунув язык, аккуратно закрашивал. По высохшему я проходился рукой мастера, обводил, бликовал, и плакат был готов.

Через несколько дней, в восемь утра, едва мы пришли на работу, к нам заглянул парторг. Я спешно расставлял готовые плакаты, наиболее получившиеся, и прятал полуфабрикаты. Полработы, как известно… Николай Иванович мрачно поглядел и вышел. Растерянный, я пошел следом. Подозвав пробегавшего мальчишку, парторг распорядился:

— Бежи до Нади, хай нэсэ ключи. — Пишлы, скачал он свое заветное слово, и я успокоился.

По прохладной оранжевой солнечной улице мы подошли к маленькому домику с надписью: «Кооп. Хозтовары». Одновременно прикатила кругленькая запыхавшаяся Надя, торопливо открыла висячий замок.

— Дай мэни, Надюша, пряникив, — все еще мрачно сказал парторг, — та ще одну… Тю! Дви косушки. Отак будэ, — успокоился он.

Парусенко расхаживал по клубу, с ненавистью глядя на плакаты. Николай Иванович достал из кармана стопку и обтер кепкой.

— Той! — окликнул он Парусенко, — иды сюды. А оце, — он показал ногой на плакаты, — билыне мэни нэ показуйтэ. Пока не закончите. Я все равно ни хрена не понимаю.

— Я не пью, — сказал Парусенко.

— Вин що, больный? — спросил меня Николай Иванович.

— Та не, дурный, — с наслаждением ответил я.

Долго наблюдал Парусенко, как мы чокались с парторгом, говорили, опять чокались на брудершафт. Николай Иванович поведал мне свои горести: был он простым механизатором, потом бригадиром, так нет же — избрали парторгом.

— За тою работою, — жаловался он, — и пьянку забросил, и блядки. Нельзя, — грозил он пальцем, — противоречит, бля, линии партии и правительства!

Жили мы у Гани, воспитательницы детского сада. Она уступила нам свою половину хаты и ушла жить в летнюю кухню. Вторую половину занимала ее глухонемая сестра. Она сидела у окошка и, когда мы проходили мимо, кокетничала с нами. Пальцы левой руки складывала в колечко, а кистью правой по этому колечку похлопывала, смеясь при этом взахлеб, до судорог. Грустное было зрелище, и мы старались у окошка не показываться.