Православие, инославие, иноверие. Очерки по истории религиозного разнообразия Российской империи
Шрифт:
Эти резолюции подверглись критике в прессе (за исключением крайних правых изданий) как несовместимые с ценностями нового общества [574] . К тому же оставалось не ясно, как сторонники столь жесткого запрета рассчитывают привести его в исполнение. Наставляя духовенство отказывать прихожанам в совершении смешанных браков, высший клир открыто обнаруживал несогласие с государством. Было очень мало шансов провести этот запрет через Государственную думу, каким бы ни был ее состав. Для самого же правительства такой запрет означал бы совершенный переворот в его конфессиональной политике. При новом порядке вступающий(вступающая) в брак всегда мог(ла) перейти в другую веру, тем самым лишая будущий брак статуса «смешанного». Для того чтобы предотвратить смешанные браки в этой ситуации, заявлял журнал «Вестник Европы», надо «восстановить глухую стену, которою еще недавно была окружена православная церковь, и возвратиться к фикции, в силу которой однажды записанный православным должен был навсегда считаться принадлежащим к православной церкви, хотя бы у него не было с нею решительно ничего общего» [575] .
574
Coleman H. Defining Heresy. Р. 86–87; Воинствующие мисионеры [sic] // Новое время. 18 июля 1908 г. С. 2; С мисионерского [sic] съезда // Новое время. 23 июля 1908 г. С. 4.
575
Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1908. № 9. С. 352–353.
И все-таки даже если те, кто стремился возобновить полный запрет на смешанные браки, не добились успеха, они содействовали провалу столыпинской законодательной программы в отношении «свободы совести». Киевский миссионерский съезд и другие правые силы требовали, чтобы церковные дела – а следовательно, и законопроект, составленный столыпинским министерством, – решались не светскими государственными институтами, такими как Дума, но особым церковным собором или Св. синодом. Столыпин, судя по всему, искренне желал осуществить в известных рамках реформу религиозного строя в России – как он выразился в речи перед Думой, «зажечь светоч вероисповедной свободы совести в пределах нашего русского
576
РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 39. Л. 287.
577
Там же. Л. 346. Остальные законопроекты были отозваны позднее или забаллотированы в Государственном совете. Процесс их обсуждения обстоятельно исследован в работах: Waldron. Religious Reform after 1905; Дорская А.А. Свобода совести; Усманова Д. Mусульманская фракция. С. 81–122.
Если после 1905 года имперские законы о смешанных браках так и не претерпели существенных изменений, то позиция католической церкви стала заметно более жесткой. Шаг, очень важный для борьбы Святого Престола за большее единообразие брачной дисциплины, был сделан с изданием указа «Ne Temere» в 1907 году. Хотя и устанавливая некоторые основанные на прецеденте изъятия для Германии и Венгрии, Святой Престол заявил, что все католики, вступающие в брачный союз с некатоликами, обязываются заключать брак строго по юридической форме, предписываемой каноном. Четко требуя, чтобы смешанные браки в России совершались по католическому обряду, «Ne Temere» со всей определенностью выявил противоречие между имперским гражданским правом и католическими правилами. Итак, хотя религиозная реформа 1905 года подала надежду на существенное смягчение режима смешанных браков, позднее, в наступающих для Российской империи сумерках, ситуация неожиданно осложнилась еще больше, поскольку Рим и Петербург вступили в полемику о том, может ли, и если да, то в каких аспектах, «Ne Temere» иметь приложение в православной России [578] .
578
LVIA. F. 378. BS, 1910. В. 72. L. 26–27 ap., 31; Ne Temere // New Catholic Encyclopedia. 2003. Vol. 10. Р. 218–219; Mеморандум святейшего престола русскому правительству // Католическая церковь. С. 461–462; О сообщенном министром иностранных дел меморандуме Римской курии и предполагаемом ответе ей // Там же. С. 505–506.
Заключение
Привилегии, которые имперское законодательство предоставляло православию в вопросе смешанных браков, относились к наиболее существенным конкретным проявлениям «первенствующего и господствующего» характера этой конфессии в России. Многие православные иерархи и их сторонники рассматривали эти привилегии как первоочередные условия каноничности и, следовательно, законности смешанных браков. Однако для католиков и лютеран эти привилегии были посягательством на их свободу совести, и потому вопрос о браках занял заметное место в представлениях о религиозной свободе и у неправославных верующих, и у реформаторски мыслящих государственных деятелей, таких как Валуев и Столыпин. К этому противоречию между принципами первенства православной веры и свободы совести был причастен еще один фактор – проблема имперской интеграции. Консенсуса по этой проблеме так и не сложилось: несмотря на то что сомневавшиеся в пользе смешанных браков для укрепления империи получили большее влияние в конце XIX века, Столыпин нашел новое применение валуевским декларациям о губительных последствиях петровских норм касательно этих браков. И Валуев, и позднее Столыпин заявляли, что в случае неприменения этих норм смешанные браки прочнее связали бы Прибалтийский край и западные губернии с центральными регионами России. Однако оппозиция православной церкви и ее союзников привела к тому, что предложения Валуева снова были отклонены, хотя тогда же упрямые защитники строгой православной каноничности также не сумели добиться возобновления запрета на смешанные браки, смягченного еще в 1721 году. Словом, вопрос о смешанных браках проливает свет на исключительные трудности, с которыми сталкивалось правительство, пытаясь согласовать первенство православия, расширение свободы вероисповедания и сохранение прочности империи. В этом отношении надо особо отметить стремление властей использовать институт брака как инструмент имперской политики. На глубинном уровне брак представлял собой – и именно так его понимали – один из центральных институтов социального и политического строя царской империи [579] . В разное время чиновники рассуждали о том, что брак поможет христианизировать новокрещеных инородцев и приструнить беспокойных ссыльных в Сибири, хотя результаты редко оправдывали надежды, которые возлагались на эти меры [580] . Этому инструменталистскому воззрению на брак отвечало и убеждение властей в том, что смешанные браки поспособствуют интеграции спорных окраинных регионов с центром империи. Однако внутри бюрократии никогда не было согласия относительно условий, при которых смешанные браки могли бы выполнить эту функцию. И к концу XIX века многие усомнились в том, что смешанные браки вообще могут быть использованы как предназначенный для чего-либо инструмент.
579
О различных аспектах этой проблемы см.: Freeze G. Bringing Order; Wagner. Marriage, Property, and Law; Freeze G. Jewish Marriage; Engel, Barbara Alpern. In the Name of the Tsar: Competing Legalities and Marital Conflict in Late Imperial Russia // Journal of Modern History. 2005. Vol. 77. P. 70–96.
580
Werth P. At the Margins of Orthodoxy. P. 109–110; Schrader, Abby. Unruly Felons and Civilizing Wives: Cultivating Marriage in the Siberian Exile System, 1822–1860 // Slavic Review. 2007. Vol. 66. P. 230–256.
Управляя разнородным, разбросанным по огромной территории населением, имперское государство признавало различия и легитимизировало плюрализм правовых режимов. Эта практика несомненно представляла собой важный источник силы и жизнеспособности режима. Но в тех случаях, когда отличные друг от друга правовые режимы приходили в столкновение между собой, у государства не было другого выбора, кроме как действовать в качестве арбитра – или наделяя православие конкретными преимуществами перед другими конфессиями, или позволяя подданным поступать по велениям собственной совести. И тот и другой выбор влек за собой существенные политические последствия, имевшие влияние на устойчивость империи в длительной перспективе. Отказ от попыток поддержать привилегии православия был бы чреват формированием сильной оппозиции со стороны церкви и, таким образом, отчуждением от себя наиболее, возможно, важного в убывающем списке союзников самодержавия. Но отстаивание этих прерогатив ожесточало против государства другого важного союзника – остзейскую элиту, которая с начала 1840-х годов рассматривала проблему своей региональной автономии отчасти сквозь призму смешанных браков. Защита привилегий православия также исключала какое бы то ни было примирение с католиками после распространения петровских норм на западные губернии в 1832 году, а тем самым ограничивала вероятность того, что смешанные браки смогут внести лепту в дальнейшую интеграцию империи. Гражданский брак мог бы, наверное, смягчить многие из этих трудностей, сделав брак конфессионально «нейтральным» институтом [581] . Но введение гражданского брака означало бы слишком радикальный разрыв с прошлым для режима, который оставался привержен религии вообще почти в той же мере, что и православию в частности.
581
Именно так, к примеру, произошло в Венгрии, где конфликты по поводу смешанных браков вызвали введение обязательного гражданского брака в 1894 г. Однако этот процесс имел своим последствием появление более агрессивной и политизированной формы католицизма. См.: Nemes. The Uncivil Origins. Особ. р. 317–318; Hanebrink Paul A. In Defense of Christian Hungary: Religion, Nationalism, and Antisemitism, 1890–1944. Ithaca, 2006. Р. 10–46.
Перевод Михаила Долбилова
Глава 7
ГЛАВА ЦЕРКВИ, ПОДДАННЫЙ ИМПЕРАТОРА: АРМЯНСКИЙ КАТОЛИКОС НА СТЫКЕ ВНУТРЕННЕЙ И ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ ИМПЕРИИ.
1828–1914
В истории редко случалось, чтобы географические границы религиозных сообществ совпадали с границами государств. Поэтому для отправления религиозных обрядов верующим часто приходилось пересекать государственные границы, а правительствам – разбираться с возникающими в результате этого затруднениями и стараться использовать выгоды, вытекающие из международного аспекта различных религиозных традиций. Многоконфессиональный характер Российской империи делал подобные заботы особенно значимыми – факт, который историки начинают по-настоящему осознавать только сейчас. Паломничество в Ургу, Мекку, Иерусалим или Рим предполагало пересечение верующими границ империи, в результате чего возникали проблемы пограничного контроля, консульского обслуживания и контактов российских подданных с иностранцами. Замещение пастырских вакансий в России иногда требовало от религиозных сообществ поиска кандидатов за рубежом, что выдвигало на передний план проблемы подданства, знания русского языка и политической благонадежности. Вхождение католиков в состав Российской империи заставило Петербург вступить в сложные отношения с папским престолом, в то время как присутствие православных христиан на Балканах и в Палестине предоставило России возможность оказывать давление на османское правительство. В целом религиозные вопросы иногда глубоко втягивали Россию в дела иностранных государств [582] .
582
Интересные исследования этих сюжетов см.: Brower Daniel. Russian Roads to Mecca: Religious Tolerance and Muslim Pilgrimage in the Russian Empire // Slavic Review. 1996. Vol. 55. № 3. P. 567–586; Ямилинец В.Ф. Россия и Палестина: Очерки политических и культурно-религиозных отношений, XIX – начало XX века. М., 2003; Kane Eileen. Pilgrims, Holy Places, and the Multi-Confessional Empire: Russian Policy Toward the Ottoman Empire under Tsar Nicholas I, 1825–1855 / Ph.D. diss. Princeton University, 2005; Герд Л.А. Константинополь и Петербург: Церковная политика России на православном Востоке, 1878–1898. М., 2006; Токарева Е.С.,
Юдин А.В. Россия и Ватикан в конце XIX – первой трети XX в. СПб., 2003; Skinner Barbara. Borderlands of Faith: Reconsidering the Origins of a Ukrainian Tragedy // Slavic Review. 2005. Vol. 64. № 1. P. 88–116. О взаимодействии империй между собой см.: Miller Aleksei. Between the Local and Inter-Imperial: Russian Imperial History in Search of Scope and Paradigm // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2004. Vol. 5. № 1. P. 7–26, особ. р. 18–20 [см. позднейшую версию данной работы на русском языке: Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. 2-е изд. М., 2010. Гл. 1. – Прим. ред.].В настоящей главе международный аспект российских конфессиональных проблем исследуется на примере духовного главы Армянской апостольской церкви – католикоса, верховного патриарха всех армян. Присоединение Восточной Армении в 1828 году переместило престол католикоса – монастырь Эчмиадзин – в пределы России, а самого патриарха превратило в подданного российского императора [583] . Поскольку католикос имел исторические основания претендовать на духовную власть над всеми приверженцами Армянской апостольской (Армяно-григорианской) церкви, где бы они ни проживали [584] , имперское правительство получало беспрецедентный инструмент воздействия на армянские общины Персии и Турции. В течение XIX столетия оно прилагало большие усилия для поддержания и повышения престижа католикоса в целях расширения российского влияния за южными границами империи.
583
О самом Эчмиадзине и его ранней истории см.: Арапетов Я. Эчмиадзинский монастырь // Журнал Министерства внутренних дел. 1844. Часть 6. С. 208–243; Об Армяно-Григорианской церкви в Российской империи // Журнал Министерства внутренних дел. 1856. Часть 20. С. 69–70; Adalian Rouben Paul. Historical Dictionary of Armenia. Lanham, MD., 2002. P. 182–187.
584
Армяне называли свою церковь «апостольской», тогда как российские имперские власти обозначали ее как «григорианскую», в честь просветителя Армении IV в. Св. Григория. Видимо, это имело целью подчеркнуть ее будто бы «сектантский», а не апостольский характер. См.: Меликсет-Беков Л.М. Юридическое положение верховного Патриарха Армянского. Одесса, 1911. С. 3; Nersoyan, Tiran. Laity in the Administration of the Armenian Church // Kanon: Jahrbuch der Gesellschaft f"ur das Recht der Ostkirchen. 1977. Vol. 3. S. 106.
При этом четкое определение прав и статуса католикоса оказалось делом весьма сложным и политически значимым. Католикос должен был пользоваться духовным авторитетом у верующих за границей и одновременно выполнять административные требования в России, соответственно его власть должна была быть ограниченной и в то же время очень широкой. На практике повышение престижа католикоса среди зарубежных армян заставляло имперское правительство идти на значительные уступки в отношении управления духовными делами григорианского исповедания на своей территории. Правительственные усилия по подчинению зарубежных армян Эчмиадзину имели своей оборотной стороной усложнение армянского религиозного вопроса внутри России. К концу XIX века имперские чиновники уже сильно сомневались в мудрости принесения в жертву внутригосударственных интересов ради влияния католикоса за границей. Но все же они не были готовы окончательно проститься с представлением о том, что решительная поддержка Эчмиадзина выгодна с внешнеполитической точки зрения. После 1905 года правительство уже видело необходимость реформы армянских церковных дел, однако оставались сомнения в том, насколько эти реформы перевесят возможный вред, нанесенный престижу России в глазах зарубежных армян.
Попыткам российских властей манипулировать католикосом и армянской церковью существенно препятствовало и то, что основой группового единства армян служили две близкие, но все же отличающиеся друг от друга концепции. Одна из них воплощалась в Апостольской церкви, которая являлась, пожалуй, самым ярким примером национальной церкви, поскольку к ней принадлежали исключительно армяне и только немногие представители этого народа находились вне ее лона. Глава церкви считался католикосом «всех армян» с XI–XII века, и в этом смысле церковь и нация были тождественны [585] . Наряду с этим формировалось представление об армянской нации как о группе, независимой от принадлежности к той или иной церкви. Задолго до XIX века были известны армяне-католики, и с ростом влияния западных держав в том же XIX веке – сначала в Османской империи, а к середине века также и в России – некоторые армяне стали переходить в протестантизм. Заявившие о себе во второй половине века армянские революционеры, даже если они не полностью отказывались от церкви как символа единства народа, тем не менее усложняли соотношение между вероисповеданием и национальностью. Как свидетельствуют исследования последних лет, подобные противоречия были характерны для коллективного самосознания не только армян [586] . Но для российских имперских властей, признававших и даже продвигавших идею вселенского значения католикоса, эта проблема должна была иметь особую важность.
585
Maksoudian, Krikor Vardapet. Chosen of God: The Election of the Catholicoi of All Armenians, From the Fourth Century to the Present. New York. 1995. Р. IX.
586
См., напр., следующие работы: Smith Helmut Walser. German Nationalism and Religious Conflict: Culture, Ideology, Politics, 1870–1914. Princeton, 1995; Himka John-Paul. Religion and Nationality in Western Ukraine: The Greek Catholic Church and the Ruthenian National Movement in Galicia, 1867–1900. Montr'eal, 1999; Vulpius Ricarda. Ukrainische Nation und zwei Konfessionen: Der Klerus and die ukrainische Frage, 1861–1921 // Jahrb"ucher f"ur Geschichte Osteuropas. 2001. Vol. 49. H. 2. S. 240–256; Weeks Theodore R. Religion and Russification: Russian Language in the Catholic Churches of the «Northwest Provinces» after 1863 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. Vol. 2. № 1. P. 87–110; Сталюнас Д. Может ли католик быть русским? О введении русского языка в католическое богослужение в 60-е годы XIX века // Российская империя в зарубежной литературе: Антология. Работы последних лет / Ред. П. Верт, П.С. Кабытов, А.И. Миллер. М., 2005. С. 570–588.
Присоединение и возвышение Эчмиадзина
Хотя на протяжении длительного времени эчмиадзинский престол признавался религиозным центром всех армян, пределы его действительной духовной власти варьировались, будучи обусловлены конкретной политической ситуацией и возникновением новых духовных центров. Согласно преданиям, Эчмиадзин был основан в начале IV века Григорием Просветителем, получившим указание от самого Христа о том, где следовало построить храм [587] . Сказать с уверенностью, когда именно епископы Эчмиадзина присвоили себе титул «католикос» и как именно понималась его власть, сложно. Но само это звание этимологически отражает вселенские претензии. Католикос имел исключительное право освящать миро для таинства миропомазания, он один мог рукополагать епископов всех армянских епархий. Имеются конкретные указания на то, что армяне действительно признавали Эчмиадзин местопребыванием верховного патриарха всего народа [588] . Так, например, армянские общины в Индии обратились к Эчмиадзину в 1839 году с заявлением о том, что «все вообще армяне, под какою бы державою ни состояли, как единоверцы и единого разумения, [представляют] собою в моральном отношении одно тело под единым верховным духовным Главою» [589] .
587
Слово «эчмиадзин» по-армянски означает «сошел единородный».
588
Полный титул католикоса в кондаках звучал так: «Раб Иисуса Христа и, по неисповедимой воле Бога, глава епископов и католикос всех армян, верховный патриарх всенародного первочтимого престола Араратского, апостольской матери-церкви кафедрального Эчмиадзина». См.: Папаян, Стефан. Армянские патриархи. Луганск, 1908. С. 13. Однако к какому именно времени относится введение этой титулатуры, не ясно.
589
ЦГИАГ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 889. Л. 21 об. См. также замечание по этому поводу армянского священника в Калькутте: Jacob P.H., Reverend. A Brief Historical Sketch of the Holy Apostolic Church of Armenia. Calcutta, 1895. Р. 8–10.
Однако в Средние века, в ситуации рассеяния армянского народа, возникли и другие престолы с религиозными лидерами, носившими высокое духовное звание. Сам эчмиадзинский престол в свое время вынужден был покинуть свое местопребывание и после долгих странствований в XII веке оказался в Сисе, столице Киликии. После падения этого армянского царства (1375) духовные лица Восточной Армении в 1441 году снова избрали католикоса для восстановленного престола в Эчмиадзине. Но сисские католикосы от своего статуса не отказывались, и с того времени имелись, по крайней мере, два лица, носивших титул «католикос» и находившихся в сложных отношениях друг с другом. Между тем в Ахтамаре (в XII веке) и Ганзасаре (видимо, в самом конце XIV века) появились региональные «католикосы», а в Иерусалиме (1311) и Константинополе (1461) – патриархи армянской церкви. В каждом случае это были местные епископы, вынужденные претендовать на духовную самостоятельность, поскольку они не могли поддерживать контакт с каким-либо центральным престолом. Ввиду размеров Османской империи и роста армянского населения в ее столице константинопольский патриарх стал особенно важной фигурой в местной церкви, хотя формально он, как и иерусалимский патриарх, оставался подчиненным Эчмиадзину. На практике же константинопольский патриарх, особенно в XVIII веке, проявлял достаточную независимость и действовал как глава церкви в Османской империи. Во всяком случае, османское правительство признало его единственным главой всего армянского миллета (общины) империи и даровало ему исключительную административную и судебную власть. Одним словом, представление о духовном единстве армян и безусловном первенстве Эчмиадзина присутствовало в армянском коллективном сознании, но не являлось безусловной исторической реальностью в момент появления России на армянской сцене к концу XVIII века [590] .
590
В описании этой ситуации я опираюсь на следующие источники: Adalian. Historical Dictionary. P. 37–39, 66–69, 130–133, 182–187; Maksoudian. Chosen of God. P. 47–81; Herardian M. Interrelations of Etchmiadzin and Cilician Patriarchal Sees // Armenian Review. 1956. Vol. 9. № 2. P. 16–31; Ashjian Mesrob. The Catholicoi of Etchmiadzin: An Overview of the Electoral Process. New York, 1995. Р. 14–15; РГИА. Ф. 821. Оп. 7. Д. 175. Л. 16–16 oб.; ГАРФ. Ф. 730. Оп. 1. Д. 687. Л. 5; Kevork B. Bardakjian. The Rise of the Armenian Patriarchate of Constantinople // Christians and Jews in the Ottoman Empire: The Functioning of a Plural Society / Eds. Benjamin Braude, Bernard Lewis. New York, 1982. Vol. 1. P. 89–100; Barsoumian Hagop. The Dual Role of the Armenian Amira Class within the Ottoman Government and the Armenian Millet (1750–1850) // Ibid. P. 171–184; Libaridian Gerard Jirair. The Ideology of Armenian Liberation: The Development of Armenian Political Thought before the Revolutionary Movement (1639–1885). Ph.D. diss. University of California at Los Angeles, 1987. P. 92–102.