Предатель. Я тебе отомщу

– Ты вовремя согласилась, – говорит он, не отрываясь от бумаг на столе, его пальцы небрежно перебирают листы, а голос остаётся ровным, почти безжизненным. – Мероприятие будет сегодня. Начало в девять, – добавляет он, и в его тоне проскальзывает лёгкая тень интереса, будто он проверяет, не сломаюсь ли я прямо сейчас, не рухну ли на этот стерильный пол под тяжестью его слов.

Я киваю, но сердце сжимается в ледяной ком, колотящийся о рёбра.

Девять? Слишком мало времени, чтобы собраться, чтобы натянуть на себя чужую кожу и шагнуть в этот мир, где я когда-то была тенью Артёма. Слишком мало, чтобы не развалиться на куски.

В горле встаёт ком, горький и тяжёлый, как всё, что я проглотила за эти годы.

– Это все здорово, но у меня нет… – начинаю я, голос дрожит, срывается, тонет в горле, как камень в болоте. – Нет платья и…

«Нет времени, нет сил притворяться кем-то ещё», – мысленно добавляю, сжимая кулак так сильно, что ногти впиваются в ладонь, оставляя багровые полумесяцы на коже.

– Это не проблема, – перебивает он, даже не поднимая глаз, его тон сухой, деловой, как будто я не человек, а пункт в его расписании. – Катя поможет. Она знает, что нужно делать, – он кивает в сторону двери, коротким, резким движением, и я понимаю, что мне пора идти, что он уже вычеркнул меня из своего внимания.

Я выхожу, чувствуя, как его взгляд провожает меня пару секунд, а потом растворяется в тишине кабинета. В коридоре меня встречает Катя — её тёплые карие глаза блестят в мягком свете ламп, отражаясь в стеклянных стенах, как маленькие огоньки. Она улыбается, мягко кивает в сторону отдельной комнаты — узкого закутка с зеркалом в полный рост, старой вешалкой и стопкой коробок в углу, где уже ждёт платье.

– Пойдём, переоденем тебя, – говорит она, касаясь моего локтя лёгким, почти материнским жестом, её голос звучит тихо, успокаивающе, как шепот ветра. – Игорь Николаевич сказал, чтобы я всё подготовила, – добавляет она, и в её тоне сквозит привычная деловитость, смешанная с теплом, которое я не могу не заметить.

Следую за ней, чувствуя, как усталость давит на плечи, словно кто-то положил мне на спину мешок камней. Каждый шаг отзывается болью в ногах, каждый вдох — напряжением в груди.

В комнате пахнет пылью и чем-то сладковатым, может, её духами. Она протягивает мне платье — тёмно-синее, гладкое, с простым кроем, но от этого не менее элегантное, как ночное небо, что прячет звёзды. Я переодеваюсь молча, натягивая ткань через голову, чувствуя, как она скользит по коже, холодная и чужая, пока Катя хлопочет рядом, поправляя складки своими тонкими пальцами. Внутри меня всё горит — от напряжения, от страха, от вопроса, что я вообще здесь делаю, зачем я согласилась на эту игру.

Когда я готова, она отводит меня обратно в приёмную — небольшое пространство перед кабинетом Игоря, с низким диваном, стеклянным журнальным столиком и огромной стеной из стекла, за которой раскинулся вечерний город, усыпанный огнями, как далёкими, недостижимыми осколками чужой жизни.

– Ну вот, теперь совсем другое дело, – говорит она, отступая на шаг и оглядывая меня с ног до головы, её губы растягиваются в мягкой улыбке. – У тебя фигура хорошая, даже завидую немного, – её голос искренний, тёплый, и я невольно смягчаюсь, хотя внутри всё ещё натянуто, как струна, готовая лопнуть.

Катя мне нравится. Её доброта, лёгкость и способность видеть свет там, где я давно вижу только тьму — всё это цепляет меня, трогает что-то глубоко внутри, чего я давно не касалась. Но она не умолкает, и каждое её слово — как укол, как тонкая игла, что вонзается в старые раны, которые я думала, уже зарубцевались.

– Скоро я в такое уже не влезу, – смеётся она, поглаживая свой округлый животик, её ладонь нежно скользит по ткани блузки, словно обнимая ребенка, что внутри. – Ещё пара месяцев, и декрет. Не верится, что стану мамой. Ты представляешь, как это — держать своего малыша? – её голос дрожит от счастья, глаза блестят, как будто в них зажглись звёзды, и она смотрит на меня, ожидая, что я разделю её восторг.

Я стискиваю зубы так сильно, что челюсть ноет, а в висках пульсирует боль. Каждое слово Кати о беременности, о материнстве — как нож, вонзающийся в старую рану, давно зарубцевавшуюся, но всё ещё кровоточащую под кожей.

Она не знает. Не может знать. Её восторг, бесконечные рассказы о том, что ждёт её впереди — о пелёнках, колыбельных, маленьких ручках, — бьют по мне сильнее, чем я могу вынести, сильнее, чем я думала, что ещё способна чувствовать.

Хочу закричать, оборвать её, выплеснуть эту жгучую злость, что кипит внутри, сказать что-то резкое, колкое, чтобы она замолчала, чтобы перестала невольно терзать меня своим светом. Но я не могу.

Она слишком хорошая — с этими тёплыми глазами, с этой мягкой улыбкой, с этой чистотой, которой я давно лишилась. Светлая, как солнце, что слепит, а не греет. Я не хочу её ранить, не хочу видеть, как её лицо дрогнет от моего яда. И вместо этого молчу, проглатывая боль, чувствуя, как она оседает в горле горьким комом, который я не могу ни сплюнуть, ни проглотить.

– А я уже думаю, как буду укладывать его спать, – продолжает она, не замечая, как я каменею, как моё тело превращается в статую из холодного камня. – Говорят, первые месяцы сложные, но я всё равно жду. Это же счастье, да? – её голос звенит, полный предвкушения, она смотрит на меня, чуть наклонив голову, ожидая, что я подхвачу её радость, что улыбнусь, кивну, скажу что-то тёплое в ответ.

Я киваю — коротко, механически, опуская взгляд на свои руки, сложенные на коленях. Пальцы дрожат, и я сжимаю их сильнее, чтобы скрыть это.

Счастье. Для неё — да. Для неё это мягкий свет, тёплые ночи, крошечные пальчики, сжимающие её руку. Для меня — недосягаемая тень, призрак, что ускользает каждый раз, когда я пытаюсь его коснуться. Тень, что живёт в моих снах и умирает с каждым пробуждением.

Смотрю на свои ладони — пустые, холодные, — и чувствую, как внутри что-то сжимается, рвётся, но я держу лицо неподвижным, как маска.

Катя наклоняется ближе, её дыхание касается моего плеча, пока она поправляет какую-то невидимую складку на платье. Её движения лёгкие, заботливые, и вдруг её взгляд цепляется за мою руку — за тонкую золотую полоску на пальце, обручальное кольцо, которое я до сих пор не сняла. Оно сверкает в тусклом свете приёмной, как насмешка, как клеймо.

– Ой, у тебя кольцо, – говорит она с лёгким удивлением, её голос поднимается на полтона, полный любопытства. – А у тебя есть дети? – её вопрос такой невинный, такой простой, такой обыденный, что у меня перехватывает дыхание, как будто кто-то сжал мне горло ледяной рукой.

Я смотрю на кольцо. Оно жжёт мне палец — не металл, а воспоминания, что он несёт: десять лет лжи, боли, пустоты. Напоминание о прошлом, о том, что я всё ещё не вырвалась до конца, что часть меня всё ещё прикована к Артёму, к его предательству, к его сыну, которого я никогда не рожу. Как цепь, что я сама на себя надела, и теперь не знаю, как её сбросить.

– Нет, – отвечаю я тихо, почти шёпотом, голос хрипит, как будто пробивается сквозь толщу воды. – И никогда не будет, – добавляю, чувствуя, как голос дрожит, как слова царапают горло, но я держу их под контролем, не даю им сорваться в крик.