Предатель. Я тебе отомщу

Метаюсь по комнате, как волк в капкане, швыряю стул — он валится с треском, как сломанная кость, — пинаю диван, рву подушку, пока перья не сыплются, как пепел с неба.

Гнев кипит, как лава, что жжёт лёгкие, и я хватаю бутылку виски — тёплую, недопитую, как моё отчаяние, — лью в глотку, пока не обжигает, пока не глушит этот шум в башке. Но он не стихает — её шаги, сучий взгляд, предательство, и мать, что позвонит завтра и спросит: "Что там стряслось, сынок? Почему ты ещё не разобрался?"

Перед ней оправдываться — как в дерьме купаться. Скажет, что я сам виноват, что не удержал, что слабак.

Телефон дрожит в руке, пальцы тычут в экран, и я звоню Ире. Сам. Зачем — не знаю. Голос сиплый, рвётся, когда прошу приехать, почти умоляю, и она соглашается — быстро, как дура, что ждала этого зова. Думает, я на краю? Пусть думает. Может, так и есть.

Допиваю бутылку, швыряю её в стену — стекло разлетается, как мои нервы, и жду, рухнув на диван, чувствуя, как вонь пота, алкоголя и грязи пропитывает воздух, кожу, всё.

Дверь скрипит, и вот она — Ира, в плаще, волосы мокрые от дождя, глаза полны страха, как у сестры милосердия, что прибежала к умирающему. Думает, я в агонии, и, чёрт, может, так и есть.

– Артём, я ненадолго оставила Тимошу с мамой и…. что с тобой? – голос дрожит, но мне плевать на её тревогу, на её слова.

Встаю, шатаясь, подхожу, запах её духов — приторный, — бьёт в нос. Хватаю за плечи, тяну к себе, целую грубо, жадно, как будто это выжжет эту пустоту внутри. Губы её мягкие, податливые, и вдруг — как удар током — я вижу Настю.

Её лицо, глаза, тело под Сергеевым, и рука сама тянется к шее Иры. Пальцы сжимают, сильнее, чем надо, сильнее, чем хочу, и я давлю, давлю, как будто могу задушить эту картинку, что жжёт мозг.

Она дергается, глаза её полны ужаса, руки колотят по мне, отбиваются, и я выныриваю из этого бреда — её кашель, хрип, страх тащат меня назад, в эту вонючую комнату.

– Ты совсем с ума сошла? Ты больной, Морозов! – кашляет Ира, слёзы текут, голос срывается, она держится за горло, отшатываясь. – Я сейчас… – хрипит она, но слова тонут в панике.

– Что сделаешь? – рычу в ответ, голос — как гром, угроза выплёскивается, как яд из пробитой бочки. – Заявление напишешь? Забыла, кто у меня в друзьях? – слова бьют, как камни, и её лицо белеет, страх сковывает её, как кандалы. – Или уволиться решила?

Да, бойся меня. Все вы должны бояться.

Она смотрит, глаза полны слёз, и я знаю — дома её ждёт Тимофей, её пацан, с мамой, а она здесь, с этим зверем, что сама вызвала.

Жалеет, что приехала. Пусть жалеет. Мне вообще на нее похер.

А вот на Настю, почему-то все ещё нет. Развод? Нет, я ей его не дам. Настя не получит ни копейки, ни свободы, ничего — я её сломаю, раздавлю, как таракана, но не отпущу.

Она моя. И точка.

– Ты грёбаное чудовище! – кричит Ира, голос дрожит, но в нём ярость, что режет меня, как стекло.

– Да, сука, я чудовище! – ору в ответ, голос хрипит, как у пса, что рвётся с цепи. – Иди и расскажи всем! Шлюха! Блять, да вы все шлюхи! Ебаные шлюхи… – слова летят, как пули, бессмысленные, ядовитые, я пинаю журнальный стол, он рушится с грохотом, а Ира пятится к двери, спотыкается, но не оборачивается, пока не исчезает.

Дверь хлопает, как гром, и я один — в этом гадюшнике, в этой пустоте, в этом аду, что сам создал. Руки дрожат, грудь разрывает, и я падаю на колени, в осколки бутылки, стекло режет кожу, кровь течёт, горячая, липкая.

Это я. Это всё, что от меня осталось.

Моя жена заодно с Сергеевым. Друзья будут ржать. Мать — качать головой.

Я — чудовище, что жрёт себя, и остановиться не могу. Хватаю ещё бутылку, зубы стучат о горлышко, и пью, пока темнота не глотает меня целиком.

27. Настя

Два месяца пронеслись, как тени за стеклом — стремительные, ускользающие, но оставляющие следы, что врезались в душу. Я стою в кабинете Игоря, холодный свет льётся сквозь огромные окна, заставляет щуриться. Полная ставка в его офисе стала якорем — не спасением, нет, но тяжёлой цепью, что не даёт мне сорваться в пропасть, где я тонула так долго.

Сегодня — впервые — в руках конверт с зарплатой, пальцы дрожат, мнут плотную бумагу, сердце колотится чуть громче, чем нужно, как будто боится поверить. Вскрываю его прямо здесь, у его стола, под взглядом начальника, что откинулся в кресле, спокойный, как хищник, что выжидает добычу. Сумма пересчитанных купюр — как луч в бесконечной темноте, и я выдыхаю, почти задыхаясь от облегчения, что пробивает грудь, как выстрел.

– Ого, так много… – шепчу я, и голос тонет в гуле кондиционера.

«Мои деньги. Первые с тех пор, как в шестнадцать разносила листовки в нашем городишке, пряча мелочь в жестяной банке под кроватью, боясь, что мать найдёт и отберёт», – эта мысль бьёт, как разряд, острая, горячая, — это мои, честно заработанные деньги, не подачка Артёма, не его скомканные купюры, что он швырял мне, как кость собаке.

Грудь распирает от тёпла, почти забытого, как запах дождя над рекой в детстве, как вкус свободы, что я потеряла, сама того не заметив. Я могу дышать. Могу жить. Но пальцы всё ещё дрожат, сжимая конверт, как будто боятся, что он растает, как мираж.

– Разве? – изумляется Игорь, голос ровный, но с лёгкой насмешкой, что цепляет, как заноза под ногтем, тонкая, но раздражающая. – Это обычная ставка. На что намерены потратить? – продолжает он, и глаза его — тёмные, глубокие, как колодцы, в которых можно утонуть, — впиваются в меня, ищут трещины в этой хрупкой броне, что я строила два месяца.

Хочу ответить резко, выплюнуть что-то колкое, но слова застревают в горле, как комок сухой земли. Что-то меня останавливает. Может, осознание, что Сергеев, сидящий напротив с этим ленивым, холодным снисхождением, не тот монстр, каким казался вначале?

Он не просто стальной босс, каким хочет выглядеть, — я узнала это, проработав здесь сначала бесплатно, цепляясь за шанс, а потом выйдя на полную ставку, шаг за шагом доказывая себе, что могу. Теперь я знаю, что Игорь любит подшучивать над сотрудниками с этим самодовольным видом, как сейчас, когда уголок его рта чуть кривится, но за этим — уважение, забота, что он прячет, как сокровище за семью замками. Сама видела, как он раздавал указания с ледяной точностью, но потом тихо подписывал чеки на больничные, и Катя рассказывала — до того, как ушла в декрет, передав мне свои дела, — как он вытаскивал людей из долгов, оплачивал лечение, не требуя ничего взамен, лишь прикрывая это своей холодной бронёй.