Преподобный Максим Исповедник и византийское богословие
Шрифт:
Идея воплощения, однако, открывает только одну сторону идеи Христа. Другую сторону ее образует идея обожения [829] . Она намечает конечный идеал всякого бытия. Осуществление ее дается в более тесном соединении с Богом, в более глубоком воплощении Христа, аналогичном Его явлению в человеческой плоти. Легко видеть, что обожение совершается параллельно воплощению (его усилению) и есть его следствие. Идея воплощения, таким образом, приводя к идее обожения, снова возвращается к себе, получая приращение в своей интенсивности (обожение есть особенно глубокое воплощение). Вместе с этим к верховной христологической идее целиком возводится идея обожения, имевшая значение столь могущественного руководственного принципа в богословии древних отцов и всецело определявшая их воззрения на цель и назначение человека, на сущность искупления и Лицо Искупителя и на эсхатологическое блаженство [830] .
829
Ambigua, PG.91, 1084С, f.125b.
830
Проф. И. В. Попов. Идея обожения.., с.15–21.
С таким же значением, как и идея воплощения, выступают и все производные от нее идеи, и в частности идея Церкви. Она, между прочим, обнимает собой все богатое содержание идеи человека и конкретно выражает в себе все учение о спасении человека и усвоении им дела искупления.
Из краткого обзора основных идей в системе преп. Максима видна вся ее целостность. Каждая идея соответствует другой и каждая объемлет всю систему всецело, органически проникая ее во всех ее частях. Не говорим уже о том, что и во всех деталях системы также строго соблюдается симметричность построения, доходящая иногда до виртуозности. Катафатические определения Божества находятся в полном соответствии с учением о , а также с трактацией о промысле и суде. Каждый момент в учении об искуплении согласован с учением о первородном грехе и о спасении; рассуждения о спасении — с учением о Церкви. Мистическое богопознание, откровение во Христе, Евхаристия, эсхатологическое блаженство — все это умело сопоставлено друг с другом. Наконец, вся аскетика образует строгую и точную параллель догматике: учение о страстях — антропологии, о вольных и невольных страстях — сотериологии,
Историко–литературное значение преп. Максима
Несколько иначе, по–видимому, дело обстоит с критикой объективной, исходящей обыкновенно из каких-либо общепризнанных принципов. Правда, и в пределах этой критики большинство ученых [831] высоко ценит систему преп. Максима. Однако есть и такие (Landerer и отчасти Wagenmann) [832] , которые усматривают в ней разные недостатки, в особенности в учении о первородном грехе, свободе и благодати. Они обыкновенно находят, что преп. Максим в указанных пунктах не сумел возвыситься до блаж. Августина. Полемизировать с этими учеными в общем нет нужды, ибо затронутый ими вопрос есть собственно вопрос о принципах богословия, вопрос конфессиональный [833] . Принципы же и точки зрения в западном и восточном богословии могут быть различными, как это и есть на самом деле [834] . С западными мерками богословия нам можно не считаться. С точки же зрения восточного богословия нужно сказать, что преп. Максим не высказывал ничего такого, что было бы несогласно с его принципами и что было бы чуждо его духу. Об этом говорят все ссылки на греческих отцов, приведенные нами выше (в примечаниях). То же подтверждается и беспристрастным судом истории, тем вниманием, которым воззрения преп. Максима постоянно пользовались в Византии. Объединив в себе все результаты, достигнутые византийским богословием в предшествующей вековой истории, преп. Максим сам влился и растворился в потоке последующего византийского богословствования, вступивши в лик богословских светил восточной кафолической Церкви. Лишь его учение о атрофировалось в позднейшем богословии, по–видимому, в силу отвлеченно–философского характера этого учения. Но и это — надо заметить — имело место в ту пору, когда византийское богословие находилось в состоянии упадка и оскудения, а христианская философия впала в старческую дряхлость пред наступлением безотрадных времен сухой схоластики.
831
Neander, V4 221; Weser, 2; Bach I,15; Kndpfler в Kirchen-Lexicon VHP, 1101; Straubinger, 10 и др.
832
См. выше, гл.«Грехопадение человека», прим. 34.
833
См. выше, гл.«Грехопадение человека», прим. 34, и гл.«Таинства…», прим. 19.
834
Проф. А. И. Бриллиантов, с.219–229.
Для установления историко–литературного значения преп. Максима еще не настало время. Осуществление этой задачи возможно будет только после детального изучения всего византийского богословия за IV-XIV вв., что потребует еще целого ряда работ и исследований. При современных условиях могут быть сделаны лишь некоторые попытки в этом роде, в самых, притом, скромных размерах, с целью дать лишь общее представление о зависимости преп. Максима от предшествующих писателей и влиянии его на последующих.
Для историко–литературной оценки преп. Максима важно, прежде всего, ознакомление с источниками его, с теми авторами, из которых он дает прямые или (большей частью) глухие цитаты, или к которым весьма близко подходит в своем учении. Сам преп. Максим в общем не любит прибегать к цитатам, в особенности к точным, даже в тех случаях, когда делает большие выдержки из своих авторитетов, например, у Немезия [835] , — но при всем том он дает все же некоторые точки опоры для исследования своих источников. В общем он положительно указывает три вида своих авторитетов — источники библейские, святоотеческие и философские, — когда утверждает, что всякая истина может быть доказываема трояко: или из Писания , или из отеческих творений , или из философских оснований, достигаемых естественными силами человеческого разума [836] . Из этих источников в собственном смысле его авторитетами являются лишь первые два. Это видно из его взглядов на их сравнительное значение.
835
См. выше, гл.«Учение о человеке», прим. 3.
836
Ер. 6, PG.91, 425А, р. 238. Ambigua, PG.91, 1089А, f.127b.
Писание — это море словес Духа [837] , воплощение Логоса; оно — главное мерило истины. Вслед за ним должно быть поставлено богомыслие св. отцов, этих людей, имеющих апостольскую мысль, наученных непосредственно от Логоса и получивших совершенное ведение сущего и мудрое знание промысла [838] , удостоившихся озарений Духа подобно пророкам [839] . Их писания есть другой авторитет, с которым должно согласоваться всякое бого–словствование [840] . Гораздо ниже по значению стоят философские соображения и доказательства, но и они не лишены значения вспомогательного источника.
837
Prol ad Tahl. I, PG 90, 245A-B, p.2 [р. п. II,21].
838
Quaest. ad Tahl. XI, PG.90, 292C, p.29 [р. п. II,52]. Ambigua, PG.91, 1304D, f.221a.
839
Ambigua, PG.91, 1233C, f.192b. Disputatio, PG.91, 320C, p.177. Ep.15, PG.91, 549A, p.316. Quaest. ad Tahl. IX, PG.90, 285C, p.25 [р. п. II,47].
840
Disputatio, PG.91, 300D, p.167.
Отношение к эллинской философии
Философию преп. Максим понимал в весьма широком смысле: сюда он относил все, что представляет собой истинную оценку сущего и сообразную с ней деятельность [841] . Различал он двоякого рода философию: библейскую и эллинскую, причем, конечно, отдавал предпочтение первой. По мнению св. отца, все патриархи, жившие под естественным законом, и вообще все святые были представителями»естественного созерцания», или философского умозрения sui generis [842] . Все они удостаивались духовных озарений и просвещении, в которых познавали истинно сущее и научались правильному пути жизни [843] , и Логос, таинственно являясь в них, подготовлял в них Свое воплощение [844] . Отсюда, между прочим, видно, что преп. Максиму не чужда древняя идея о мистическом `'е [845] , хотя и в приложении главным образом к философии патриархов и в пределах естественного закона. Впрочем, по мнению преп. Максима, естественные озарения возможны были, по силе промыслительного воздействия Духа, и среди варваров и эллинов [846] . Им тоже можно было»осязать»(Деян.17:27) Бога [847] . Господь попускал им через свои оракулы предугадывать истину, как и Сам открывал ее иудеям через закон: отсюда пророчества эллинов исполнялись, и суеверия их имели силу [848] . Философия эллинов, однако, в значительной степени подпала язве греха — чувственному заблуждению. Этот существенный ее недостаток строго учитывается преп. Максимом: он отмечает у эллинских философов греховное неведение высшей идеальной силы [849] , осуждает их материалистические теории и нелепое учение о вечности материи [850] и считает недостойным названия любомудрых тех из них, которые успокоились на внешнем чувственном созерцании и не сумели и не восхотели познать Бога из Его творений [851] . Для древних христианских мыслителей, как св. Иустин Философ, Климент Александрийский, из такого рода оценки философии следовал тот вывод, что эллинской философией можно пользоваться только эклектически и с большой осторожностью. Для преп. же Максима, ко времени которого у христиан уже существовала и своя христианская философия, не было нужды и в таком заключении. Отсюда в общем к классической философии он относится отрицательно, придавая значение лишь вообще философствованию, поскольку оно, питаясь соками естественного созерцания, стоит в согласии с положительными основами христианского учения [852] . Лишь в пособие этому созерцанию он допускал пользование классической философией [853] . Таким образом, философия вообще для преп. Максима — третьестепенный и по порядку и по значимости источник; философия же эллинов — лишь вспомогательное пособие к естественному (философскому) созерцанию. Каждый из указанных источников и использован преп. Максимом в соответствии с его значением.
841
Ambigua, PG.91, 1108A, f.136a.
842
Ibid. 1149D-1152A,1113D-1117A, f.156a-b,139b-140b; 1133A,1137B-D, f.148a,150a-b; 1157В,1169В,1176В,1204D, f.159a,164b,167a-b,179b.
843
См. выше, гл.«Закон и благодать».
844
Cap. theol. II,28 [р. п. I,239].
845
Св. Иустин Философ, Apologia II,13,10, PG.6. 465B-C,460C; р. п.(1892), с.119,115. Климент Александрийский, Protrepticus 7, 74, GCS; Clemens Alex. B. I, S.57; р. п., с.134; Stromata I, VII,37, B. II, S.24; р. п., с.46.
846
Quaest. ad Tahl. XV, PG.90, 297B, p.32 [р. п. II,58].
847
Ibid. XXXII,372B, p.75 [р. п. II,107]; XIII,296C, p.31 [р. п. II,55–56].
848
Ep.26, PG.91, 616A-617A, p.358–359.
849
Cap. de charitate IV,2 [р.
п. I,134].850
Ibid. IV,2,6; III,28 [р. п. I,134,135,124–125]. См. выше, гл.«Тайна творения, промысла и суда», прим.26–28.
851
Mystagogia 23, PG.91, 697C, p.515 [р. п. I,175].
852
Это — то, что в наших догматиках известно под именем»соображений богословствующего разума»
853
Ambigua, PG.91, 1072С. f.120a.
Библейская основа мировоззрения
Общая основа мировоззрения преп. Максима по существу библейская. За это говорит уже то обилие мест из Св. Писания, которые он приводит в своих творениях [854] . Даже в богословско–философских спекуляциях своих преп. Максим старается базироваться на текстах Св. Писания, например в учении о и Логосе [855] , о естественном созерцании [856] , не говоря уже об учении о мистическом богословии [857] , об обожении [858] , о таинственных воплощениях Христа [859] . В общедоступных сочинениях, написанных для иноков, речь преп. Максима прямо-таки пестрит библейскими цитатами, в полном соответствии с чем и богословствование в них не выходит за пределы простого символьного изложения [860] .
854
Указатель этих мест дан в Приложении к нашему сочинению.
855
Ambigua, PG.91, 1085В–С, f.126a-b (Исх.33:17, 2Тим.2:19, Мф.7:23); 1328C-D, f.231а (Евр.7:10); Ер.6, PG.91, 429С, р.242 (Дан.13:42); Ambigua, PG.91, 1080А, f.123а (Кол.1:6); 1084В, f.125а (Деян.17:28); 1096B-1097A, f.131а–b (Еф.1:17–23, 4:11–16).
856
Представителями его считаются, между прочим, все ветхозаветные святые: Ambigua, PG.91, 1116D, f.140b squ.
857
См. выше, гл.«Таинственное богословие», прим.3–8.
858
Orat. Dom. expositio, PG.90, 905D, p.364 [р. п. I,201]; Ep.12, PG.91, 68C, p.265; Ep.24, 609C [cap. quing. I,42] (2Петр.1:4); Cap. theol. II,25 [р. п. I,238] (Пс.81:1); Ambigua, PG.91, 1092C, f.129a (Еф.1:23, 1Кор.15:28).
859
Сар. quing. I,8 (Евр.13:8); Quaest. ad Tahl. VII, PG.90, 284D, р.24 [р. п. II, 44–45]; Liber ascet. 34, PG.90, 940В, р.383 [р. п. I,87–88]; Ambigua, PG.91,1076В, f.121b; Cap. theol. II,92 [р. п. I,254] (Гал.2:20); Cap. theol. II,27 [р. п. I,239] (2Кор.13:4).
860
Liber ascet. 1,2, PG.90. 912A-913A, p.367–368 [р. п. I,75–76]. Cap. de charitate IV, 77 [р. п. I,142–143].
Отношение к святоотеческой письменности
Менее осязательно, но столь же несомненно значение для богословия преп. Максима святоотеческих творений предшествующего времени. Как уже выше отмечено, преп. Максим примыкал к отцам–мистикам, в особенности к св. Григорию Богослову, св. Григорию Нисскому и св. Афанасию Великому, а также к Дионисию Ареопагиту. Эти писатели в его время были главными богословскими авторитетами в Византии. Их влиянием объясняются многие черты в системе преп. Максима и, прежде всего, общий идеалистический дух ее — последнее, конечно, настолько, насколько здесь не исключается и значение индивидуальности самого преп. Максима. Указанные отцы держались такого же направления, как и преп. Максим. Они в такой же степени были сторонниками идеалистической онтологии, как и аллегорического истолкования Св. Писания, и с таким же усердием изучали таинственную сторону книги природы, как и книги»словес Духа». — Под влиянием тех же отцов преп. Максим мог развить и основные понятия своей системы, хотя эти понятия у всех указанных отцов раскрыты разрозненно, у каждого в отдельности. Так, в богословско–философских системах св. Григория Богослова и Дионисия Ареопагита центральное место занимает идея Бога (Первоначала); для св. Григория Нисского центральная идея антропологическая, а для св. Афанасия — идея Христа. — Наконец, и в детальном развитии частей своей системы, насколько можно судить по приведенным выше (в примечаниях) параллелям из святоотеческой письменности, преп. Максим пользовался руководственными наставлениями главным образом тех же св. отцов. В частности, можно отметить, что в учении о Боге он примыкал к воззрениям Дионисия Ареопагита и св. Григория Богослова, в онтологии философски развил учение о Климента Александрийского, Дионисия Ареопагита, обоих Григориев и Евагрия [861] ; в антропологии следовал преимущественно св. Григорию Нисскому, главному авторитету Востока в этой области, примыкая, впрочем, также в области философской психологии — к Немезию [862] , а в учении о прародительском грехе — к св. Афанасию Великому, в учении об искуплении, как обожении, преп. Максим разделял взгляды св. Афанасия и обоих Григориев; в христологических формулах и по вопросу о тленности плоти Христовой следовал Леонтию Византийскому; в учении о таинствах, свободе и благодати держался воззрений главным образом св. Григория Нисского, а также и Марка Подвижника (с необходимыми поправками) [863] ; в представлении таинственного существа Церкви руководствовался глубокими созерцаниями св. Мефодия Олимпийского; в эсхатологии же разделял воззрения св. Григория Богослова, а также и св. Григория Нисского (с противооригенистическими поправками) [864] .
861
См. выше, гл.«Божественный Логос», прим. 2; о чувственном мире см. у св. Григория Богослова (с.69.13) и Григория Нисского (с.68.1).
862
См. гл.«Учение о человеке», прим. 3.
863
См. выше, гл.«Таинства…», прим. 7.
864
См. выше, гл.«Преп. Максим как выразитель настроений своей эпохи», прим. 2, и гл.«Екклесиология», прим. 34.
Легко видеть, что преобладающее влияние на преп. Максима оказали великие александрийцы: оба Григория и св. Афанасий, а также Дионисий Ареопагит и Леонтий Византийский. Все это имена, которые, как мы знаем, не даром выдвинулись в истории восточного богословия. Объединивши их взгляды в систему цельного мировоззрения, преп. Максим дал первый опыт системы византийского богословия, в тех рамках, как оно существовало впоследствии и как вылилось в»Изложении православной веры»св. Иоанна Дамаскина. Характерной особенностью этого богословия, в отличие от некоторой разрозненности типов богословствования в предшествующее время, является именно объединение воззрений указанных писателей в одно целое и объединение именно в той комбинации, какую находим уже у преп. Максима. Ареопагитское учение о Боге, идеалистическое представление о человеке, мистическое учение о спасении, как обожении, — с развитием всех этих пунктов явно в противовес оригенистическим заблуждениям (вечность миротворения, предсуществование душ, выкуп у диавола, апокатастасис), — вот отличительные черты этого типа богословия. Они отличают и мировоззрение преп. Максима [865] .
865
Это, конечно, не означает ни того, что мировоззрение преп. Максима было типическим образцом для византийского богословия, ни даже того, что оно целиком служило его характерным выражением. Первое могло бы иметь место только в том случае, если бы преп. Максим изложил свои воззрения систематически, второе если бы все воззрения преп. Максима целиком были усвоены византийским богословием. В действительности не только первое, но и последнее не имело места: некоторые стороны богословствования преп. Максима оказались вне общего русла византийского богословия В качестве таких из совокупности его воззрений нужно выделить его онтологию, как учение философское, а не богословское, и, сверх того, еще учение о Церкви и благодати, как такой пункт, который почти не затрагивался в позднейшем византийском богословии.
Эти же черты отличают богословие преп. Максима как и все вообще восточное богословие, от западного (августиновского), и они же составляют его преимущество. Ареопагитское учение о Боге, с его радикальным различением в Боге сущности и энергии, апофатического и катафатического момента, вносит в мировоззрение преп. Максима ту характерную и вместе важную черту, что совершенно исключает все попытки рассматривать Божество как конечный дух, возведенный лишь в беспредельную степень, какова в сущности точка зрения западного богословия, и полагает грань всем подобным рассудочным операциям, какие, напротив, весьма смело применялись западными богословами. Идеалистическое представление о человеке и его первобытном состоянии выгодно отличает преп. Максима как богослова в том отношении, что не допускает перенесения черт настоящего эмпирического состояния на первоначальное (и resp. будущее эсхатологическое), в чем повинно западное богословие, а напротив, полагает резкую грань между тем и другим и указывает на всесторонние изменения в природе человека по падении во всей его психофизической организации, не ограничивая их только областью воли, что так характерно для августинизма. Усвоенное преп. Максимом специально–восточное учение об искуплении как обожении и уврачевании человеческого естества (возведении его в прежнее идеальное состояние), составляет прямое преимущество его перед западной внешне–юридической идеей удовлетворения. В общем в лице преп. Максима восточное богословие отличается от западного в том отношении, что резче подчеркивает грань между Богом и тварью, между идеалом и действительностью. Оно исходными пунктами для себя берет не факты тварного сознания и не факты настоящей грубой действительности, а вышетварные принципы и премирные идеалы; оно смотрит на тварную действительность сверху вниз, созерцая в ней лишь отражения истинного бытия, лишь причастия Бога, и один только Бог и составляет для преп. Максима главную опору богословствования, как исходный пункт и цель стремлений всякого бытия. Главная идея для преп. Максима, как и для восточного богословия, — идея обожения, или, по более сложной концепции преп. отца,«воплощения» — обожения: все от Бога, все есть Его воплощение, и все должно возвыситься к Богу, к обожению, к более глубокому воплощению. Эта идея составляет высокое преимущество системы преп. Максима пред западным богословием, для которого человек является мерой всех вещей, и тварных, и божественных, как опора для заключений о Боге и мире по законам прямой аналогии: для августинизма данными являются не Бог и не идеал (это для него — искомые), а человеческое сознание и факты опыта [866] . Это слишком позитивно, слишком реалистично. Мы поэтому не ставим в укор преп. Максиму, а скорее считаем положительным достоинством его системы то обстоятельство, что он остался чужд влияний западного богословия, хотя (при знании латинского языка) и мог познакомиться с лучшими произведениями в этой области.
866
Ср. у проф. А. И. Бриллиантоаа, с.220–229.