Превратности судьбы

– Куда торопились? – нехорошо играя бровями, поинтересовался он. – Всю скотину загнали, того и гляди сдохнет.

Пафнутий кинулся к лошадям, бормоча:

– Так мы, барин, как Александр Львович велели…

– А-а…батюшка расстарался.… Поводи их, Пафнутий, а ты, Пронька, хоть наливки, что ли спроворь.

– Счас, ваша светлость, – залебезил Прохор, довольный, что страшного буйства, должно быть, не будет. – Счас и наливочки, и баньку.

– Зол на меня графушка, ох, зол… – Бешкеков опустился на траву, поводя тяжелой копной белоснежных, как будто седых волос из стороны в сторону. – В ссылку отправил. Как каторжника. А как же «не судите, да не судимы будете»?

Крупные слезы заструились по его щекам, оставляя грязные дорожки на запыленном лице.

– Срам, Бешкеков, срам! На кого похож? Грязный, псиной воняешь… одно слово – сволочь!

Он замолчал, впадая в оцепенение.

– Плохо дело, – зашептал скороговоркой Прошка. – Пафнутий, топи баню. Чую, беда будет.

Слуги бегали, как оглашенные мимо поникшей фигуры барина.

– Григорий Бешкеков – сволочь?! – взревел вдруг граф раненным медведем.

– Пафнутий, чтоб разом баня была, хоть сам в топку лезь, – бросил Пронька, подскакивая к хозяину. – Григорий Александрович, наливочки и закусить. – Он обхватил могучий торс барина, помогая подняться.

– Можжевеловой?

– Можжевеловой и смородинной, и вишневой…

После баньки, трескучей легким сосновым духом, граф оттаял. Сидел, завернувшись в холстяное рядно, и пробовал манефины наливочки вполне мирно. И даже скудную трапезу, собранную Прошкой наскоро, принял с философским спокойствием, поинтересовавшись неспешно:

– Ты что же, собачий сын, так теперь и будешь меня солониной и кислой капустой подчивать?

– Завтра Манефа приедет, барин, потерпите.

Григорий поскучнел лицом и огляделся, втягивая шумно ноздрями воздух.

– Плесенью пахнет, могилой…

– Да полно, Григорий Александрович, завтра все чертополохом обкурим, уберем, помоем. Пафнутий счас за вашу постель взялся, так что спать будете – кум королю! – сладко-о.

– Эх, Прошка, – перебил граф сладкоречивого холопа, – тоска! Тащи сюда Пафнутия и карты. Играть будем.

Прохор бабочкой скакнул в спальню графа и, толкнув толстую спину кучера, согнувшуюся под тяжестью перины, которую тот собирался волочить во двор, сказал печально:

– Пошли, играть будем…

– Ох, Господи, твоя воля…

Глава 2

– Я запретила тебе, Анета. Вести себя, как взбалмошному ребенку. Ты – барышня на выданье. – Агафоклея Алексеевна сурово сдвинула густые брови, и все её маленькое личико наполнилось краской гнева.

«Матерь Божья, – подумала в отчаянии Фро, – сейчас тетя сотворит что-нибудь страшное».

– Не сегодня-завтра сосватаю тебя за Тригорского, а ты лазаешь по деревьям, задираешь юбки выше колен, как дворовая девка…. Хороша супруга для генерала!

– Маменька, – Неточка не испугалась устрашающего вида родительницы. – Я не хочу замуж. А Тригорский стар, стар, стар!!

Девушка завизжала в голос, топая сафьяновыми туфельками, как козочка копытцами.

Фро пододвинулась поближе к сестрице. Анета такая импульсивная, может упасть и пораниться.

На Агафоклею Алексеевну сцена, разыгранная дочерью, не произвела должного впечатления. Мать 12-ти детей, она насмотрелась всякого. Что Неточка, её последнее, позднее дитя – девочка своенравная, она прекрасно знала. Госпожа Маркова отвернулась от визжащего дитя и произнесла громовым голосом, столь удивительным для хрупкого тела обладательницы:

– Настасья, отведи Анну Павловну в чулан, пусть посидит до вечера. А ты, Ефроксия, – дама живо повернулась к Фро, – отправляйся к себе и возьмись за пяльцы. Настя, проследи.

Агафоклея Алексеевна удалилась, царственно неся свою тщательно ухоженную и напомаженную голову. Тихий писк Фро: «Хорошо, тетя» не долетел до её ушей, но госпожа Маркова и не сомневалась в беспрекословном подчинении своим приказам.

После ухода maman в горнице сразу установилась тишина. Анета перестала визжать и улыбнулась сестре.

– Я тебя не выдала. Не то сидеть бы нам с тобой в одном чулане.

– Спасибо, дорогая, – Фро обняла сестру за талию. – Я не могу сидеть в запертом чулане, ты же знаешь. Я с ума схожу от страха.

– Ничего, – Неточка рассмеялась, – пореву пару часов в голос, и матушка сжалится.

– Наговорились? – Настасья, огромная баба с мощными плечами и тяжелой грудью, приблизилась к своим подопечным.

Девушки, отданные год назад под надзор этой бабе устрашающего вида после деликатной и умной мадмуазель Бенуа, испытали потрясение. Первое время они слезно умоляли Агафоклею Алексеевну не разлучать их с любимой гувернанткой, но она была неумолима. По её мнению, девиц, достигших 17-летнего возраста, учить было уже нечему. Настасья следовала за барышнями повсюду, как тень. И сегодняшняя ябеда, наверняка, была её рук дело.

– Веди, предательница, – Анета картинно заломила руки над головой, изображая отчаянье.

– Нета, я принесу тебе твои любимые лилии, – прошептала Фро на ухо сестре.

– А вы, Ефроксия Николаевна, ступайте наверх.

– Хорошо.

Ангельский голосок и скромно потупленные очи – Анета рассмеялась. Фро такая комедиантка! Ей бы на сцену, в театре представлять.

– Настя, зачем ты рассказала маменьке? – девушка решила немного поговорить со своей тюремщицей, поднимаясь по крутой лестнице на чердак.

Чулан для наказаний в имении находился на самом верху. Он был перенесен туда после того, как Иван, третий сын Марковых, наказанный на сутки, пробил дыру в паркете и подполом, выкопав довольно приличный лаз, выбрался на волю.

Агафоклея Алексеевна отнеслась к происшедшему спокойно.

– Молодец, – сказала она сыну. – Ум есть и силой Бог не обидел. Теперь посидишь на чердаке, может быть, крылья выдумаешь.

Павел Петрович Марков – отец всех многочисленных отпрысков – был тих и характером спокоен. Домашних дел, к коим причислял и воспитание детей, не касался вовсе, перепоручив все супруге. Поэтому Агафоклея Алексеевна, женщина властная по своему характеру, командовала в Шишкове, как генерал на плацу, всей челядью и детьми, с великаном-мужем в придачу, безо всякого стеснения. Немного она попритихла лишь после рождения Неточки.

Студеной зимой, когда она лежала в жаркой бане, мучаясь родами, Павел Петрович отправился на обожаемую им охоту – травить спящего медведя. Ушел сам, а принесли его на попоне, истекающего липким потом и плюющегося кровью.

Мишка, поднятый егерями, оказался на редкость злющим и проворным. В мгновение ока разбросал он всех подсобных людишек и, не обращая внимания на повисших по бокам собак, схватил барина в тиски.

Павел Петрович сражался стойко и медведя придушил голыми руками. А когда опомнившаяся челядь разняла сплетшийся клубок тел, барин был уже без сознания: мелко трясся и пускал изо рта струю крови, заливающую его мощную грудь и крутые плечи.