Презумпция виновности

– А я не о вашей речь веду. Тещ вокруг много. И вы думаете, что нас здесь бесплатно примут?..

…Ты посмотри, принимают… Скажите честно, Желябин, – брали за ноздри управляющего? За соучастие в организации притона для азартных игр? За засилье в номерах проституток? За махинации с финансовой документацией?

– Брал, – сознался майор.

– Понятно, – продолжал Кряжин уже после душа, сидя с полотенцем на голове на своей кровати. Вид у него был усталый, однако довольный – его бригада только что поужинала («И директора ресторана брал…»), освежилась и готовилась ко сну. – Так вот, о геноциде русских ученых мозгов. Скажете, это ЦРУ подослало казачка, чтобы тот опоил всех «Амбассадором» с таллием вместо сливок? Увы, огорчитесь. Массовое убийство, после которого четверо образованных, занимающихся синтезом белка в космосе мужей преставились, а один с тех пор ездит в коляске, улыбается и говорит фальцетом, не видя, к кому обращается, совершил старший научный сотрудник отдела НИИ. Он, собственно, на кофе пригласил одного начальника, ибо только тот мешал его продвижению по служебной лестнице. Однако начальник пришел, как водится, не один, а привел весь коллектив. И привел тогда, когда старший научный сотрудник бегал за коньяком к кофе. А когда пришел, все пятеро уже наслаждались неповторимым ароматом «Амбассадора», разбавленного нитратом таллия. Но сам он стал пить чай, потому что кофе ему было нельзя – у него гипертензия. Правда, потом, на допросе, я, старый гипертоник, задал ему пару вопросов и понял, что в тот раз он чай пил не по причине высокого артериального давления. У него давления вообще нет. Он склонен с гипотензии. Знаете, что это Желябин? Это когда нужно пить кофе и жрать килограммами шоколад, чтобы не упасть в обморок от недостатка этого самого давления.

Вот так, Кирилл Сергеевич… Вот вам и геноцид русской науки. Поосторожней вы с ним, с геноцидом-то… А поначалу мне начальник Следственного управления все уши прожжужал – езжай, говорит, Иван Дмитриевич… Империалистические хищники нашу науку под корень…

Словом, выгонят меня с работы, Желябин, уйду в медбратья… А что? Уколы делаю… Рвоту – вызываю… У всех практически… Рот в рот подышать – раз плюнуть… Словом…

За последние четверо суток Кряжин и Сидельников спали два раза по четыре часа. Сейчас сотрудник МУРа спал уже полчаса. Кряжин заснул только что, забыв положить на тумбочку часы, снятые с левой руки. Желябин проворочался всю ночь, уснув лишь ближе к пяти часам утра. Но с кровати встал лишь однажды. Ровно в половине первого он вышел из номера, спустился вниз и позвонил по телефону жене.

– Когда будешь? – интересовалась та.

– Теперь не знаю, – ответил он и поднялся в номер, чтобы до рассвета пролежать с открытыми глазами.

Еще несколько часов назад он этого московского гостя ненавидел. Он его презирал за умение отталкивать от себя людей. Сейчас же Кряжин притягивал его к себе, и заснуть начальник «убойного» отдела не мог именно потому, что не понимал причину таких превращений, ибо в поведении советника не изменилось ровным счетом ничего, а вот в отношении Желябина к нему – все.

Не из-за истории же с солью таллия, в самом-то деле…

Желябин не видел в темноте Сидельникова, но слышал его сап и неровное дыхание. Покосившись в его сторону, он вдруг подумал, что капитан, наверное, поначалу вступил в еще большие противоречия с советником. Раз так предан ему сейчас.

Вот только… Желябин, вдруг вспомнив, даже поднял над подушкой голову.

Столичный «важняк» опять его провел. Вопрос-то был задан прямо в лоб: «Почему вы расследуете убийство Головацкого, состоявшееся сутки назад, два месяца?» А что Желябин получил и чем удовлетворился, совершенно успокоившись?..

Если Кряжина выгонят из Генеральной прокуратуры – он станет медбратом. Он умеет делать искусственное дыхание рот в рот.

Около пяти часов утра советник открыл глаза и посмотрел в серый, тяжелый потолок над головой. Сжал левую кисть, нащупал часы. Осторожно нацепил на запястье, скрипнув новым ремешком, так же неслышно встал с постели, набросил на майку пиджак и вышел из номера. Сип Сидельникова и ровное дыхание Желябина он слушал до тех пор, пока не прикрыл за собой дверь.

В коридоре, разобравшись с его замысловатыми лабиринтами, спустился вниз, заказал в пустом ночном баре чашку зеленого чая и, с удовольствием прихлебывая, вытащил из кармана телефон. Трубка долго не отвечала, что назвать удивительным было нельзя – время от трех до шести утра, так называемая «собачья вахта», – самое тяжелое время для подъема и соображения любого человека. Кряжин знал это очень хорошо. И удивлялся, когда Желябин ворочался в постели до без четверти пять.

– Да… – Голос в трубке казался из преисподней. А как еще должны звучать слипшиеся голосовые связки следователя районной прокуратуры, который еще минуту назад находился в состоянии сродни коме?

– Мацуков, это следователь Кряжин. Ты меня помнишь?

Не очень остроумная шутка в такие мгновения – лучший способ привести человека в чувство. Юмор, конечно, не бог весть какой, но спросонья человек его все равно не оценит. Главное, что после подобного вопроса человек сразу мобилизует свой внутренний резерв. И не нужно будет ничего повторять дважды.

– Да, да, Иван Дмитриевич… Что случилось?

– Как дома? – Пусть приходит в себя, пусть быстрее стряхивает с себя забытье.

– Нормально. Все в порядке.

– Кот как?

– Какой кот?

– Твой кот. У тебя же перс?

– Спаниель у меня. Все в порядке… Я вас слушаю.

Все, проснулся. И Кряжин поставил чашку на блюдце.

– Прости, что побеспокоил. Но ты работник прокуратуры, верно? Так вот. Очень хочется, чтобы разговор остался между нами. Мы следователи, а «важняк» «важняка» поймет всегда. Поймет или нет?

– Поймет, Иван Дмитриевич.

– Так вот. Ребята, атакующие нашего Пикулина, – москвичи. У меня почему-то нет в этом сомнений. Я решил бы вопрос сам, но в данный момент тревожить начальника Следственного управления Генеральной прокуратуры… лучше уж поднять следователя районной, правильно?

«Логика бесспорная, – подумал Мацуков. – Кто такой районный следователь? О него ноги можно вытирать в любое время суток, правильно. А вот начальник управления пусть спит. Дело ведь не важное…»

Но он ошибся.

– Дело очень важное, Мацуков. В Москве у Головацкого была квартира на улице Плеханова, дом сорок. Мы ищем нечто вместе с теми, кто охотится на Пикулина. Но ни мы, ни они не можем найти то, что нас интересует.

– А что нас, Иван Дмитриевич, интересует? – Кажется, следователь проснулся окончательно. – Я вот, например, представления не имею. Как не имею представления о том, откуда приехали типы на синем «Мерседесе».

– Справедливый упрек, Мацуков. Можешь вогнать инъекцию под кожу. Но всему свой срок. Так вот, в сороковом доме по улице Плеханова у Головацкого была квартира. Не сказать, что я выпустил это из виду, просто не придавал до поры значения. Сейчас же, когда мы бьемся в стену, у меня возникли резонные подозрения, что Головацкий предмет, из-за которого совершено преступление в отношении его, мог оставить именно в своем московском жилье.

Мацуков потер пальцами лоб и поморщился:

– А от меня-то вы… В смысле что я должен сделать?

– Молодец, исправился вовремя. – В трубке слышалась ирония. – От тебя мне нужно немногое. Я в гостинице, а в гостинице нет факса. Я хочу, чтобы ты прямо сейчас отправился в прокуратуру и отправил в Генпрокуратуру на имя начальника Следственного управления письмо. Текст следующий: «Имею основания полагать, что контейнер не находился при потерпевшем в день его прибытия в Холмск. Прошу произвести обыск по адресу…» Адрес запомнил?

– Плеханова, сорок. Квартиру вы не называли.

– Квартира сто пятьдесят пять. Итак: «…Предметом поиска следует считать металлический контейнер с цифровым обозначением «29–11». Фамилию поставь – «Кряжин». Теперь понял, почему я звоню не в Москву, а тебе?