Приглашенная
Шрифт:
– Но ты только что сказал, что есть определенные условия…
– А ты сразу поверил, что и на самом деле существует приятный для тебя, гармоничный выход из положения.
– Так обычно и бывает. В конце концов, возможен какой-то обмен уступками.
– Кто тебе сказал это, Ник? Откуда ты взял, что «обычно бывает так»?
– Из жизненного опыта.
– Не сочиняй. У тебя нет такогожизненного опыта. И ни у кого нет. Ты взял это из себя самого, Ник. Я догадался, отчего это получается, еще когда слушал фон Зоммера. Если бы хоть сегодня ты удосужился присмотреться к тому, что вокруг тебя творится, то сразу бы понял: Нортон Крэйг мне помочь не может и не сможет, как бы ему этого ни хотелось; он просто несет чушь, чтобы выглядеть чуть получше. Во-первых, зачем бы Нортону Крэйгу интересоваться какими-то там скрытыми причинами, из-за которых Ник Юзоф(передаю в русской транскрипции произношение владельцем галереи моей фамилии) [35] так упорно лезет на рожон и старается подглядеть, что еще эта образина успела добавить к портрету его старой знакомой. Во-вторых, не
Я рассмеялся, но владелец галереи вряд ли намеревался меня рассмешить.
– Я просто захотел проверить тебя, а теперь сообщаю тебе же о результатах этой проверки. Зачем ты ходишь сюда?! Ты ошибаешься, Ник. Тебе надо бы меньше заморачиваться тем, почему я никак не могу подпустить тебя к этой картине, и даже совсем не тем, что там еще появилось на ней нового. Я бы еще мог понять тебя, попытайся ты разузнать, ктои почемустал прятать от тебя картину? А? Ник? Это тебе малость помогает?
– Нет.– Вот то-то и оно. Значит, я и вправду никак не могу тебе помочь. И я уже говорил тебе об этом, помнишь? И адрес Фонда у тебя есть.
Воспроизведение нашей достаточно сумбурной и продолжительной беседы получается не слишком удачным, хотя мною и сделано все, что в моих силах, дабы выразить ее суть в виде прямой речи. Решись я, как обыкновенно здесь водится, перейти на изложение, мой рассказ стал бы еще менее внятным, ничуть не выигрывая при этом в краткости.
Итак, Нортон Крэйг продолжал молоть чепуху. Я всматривался в его лицо, то и дело искажаемое всё новыми и новыми гримасами (это, думаю, причиняло ему телесное страдание, т. к. лицевая мускулатура его не была приучена к подобной мимической свистопляске), – и, вопреки всему, пытался в этом разобраться, понять, на что же именно он сейчас намекает, что подразумевает и проч. Не тотчас же, но вскоре я догадался, что мои усилия ни к чему не приведут: Нортон Крэйг и сам не знал, к чему – и зачем – он все это говорит, откуда взялись в нем эти слова, как надобно их понимать, а главное – как можно их в себе остановить. Не знал он и причин, заставляющих его препятствовать моему желанию сфотографировать картину Макензи или, как нынче, хотя бы взглянуть на нее. Т. е. он осознавал происходящее немногим лучше моего. Задним числом я пришел к убеждению, что Нортон Крэйг старался действовать со мной по-товарищески и посильно стремился натолкнуть меня на верное (как это ему представлялось) умозаключение. При этом он вынужден был выражаться обиняками или, лучше сказать, объясняться со мной словно в присутствии бдительных и высокоумных следователей, которые и организовали нашу очную ставку. Но едва он забывался, его сразу же ловили на неосторожном слове, намеке и даже интонации, а поймав – сурово наказывали. Наказание как раз и состояло в череде этих отвратительных психических спазм, в этих непроизвольных мучительных подергиваниях души и тела, а особенно – в этой гадкой логорее, которую он безуспешно пытался выдать за дружескую застольную беседу, за изящное мудрование, за веселый треп, наконец. То, чему его подвергли, не переводилось ни на один из привычных, свойственных ему языков. Он сам себя не понимал и поэтому находился в непреходящем страхе, которому предпринимал попытки хоть как-то противиться. Наиболее же неприятное для Крэйга состояло в том, что этот страх прикидывался беспричинным: ведь он ни от кого не получил никаких предварительных (ни письменных, ни устных) инструкций – каких же именно частностей в беседе со мной ему следует избегать. Его не предостерегли; его не предупредили, каким будет наказание. Это невидимое, необъявленное, но ясно ощущаемое им непреодолимое препятствие – неведомо чему?! – без предупреждения угнездилось не то внутри самоуверенного владельца галереи «Старые Шляпы», не то обстало его сверху донизу.
Как уже известно читателям, мне похожее состояние было давно и отлично знакомо и я успел к нему притерпеться. Кстати замечу, что на меня оно всегда находило, будучи в консистенции какого-то быстро-схватывающего цементного раствора, нагнетаемого под давлением. Но я не суетился, не дергался, а замирал с полной готовностью остаться в цементе – навсегда. И это помогало.
Характерная – в соответствии с моим жизненным опытом, что б там ни думал о нем Нортон Крэйг, – особенность происходящего в подобных случаях коренится в невозможности прямо обратиться к насевшему на тебя/засевшему в тебе препятствию с вопросами из разряда «кто ты?» и «зачем?». Казалось бы, оно не таится и открыто объявляет: «Я здесь», но при этом его невозможно, т. с., засечь на душевном локаторе; разрешающие способности последнего, вопреки распространенному заблуждению, вообще довольно низки. Препятствие есть. Есть, а экран пуст. На нем ничего нет. Я наловчился не обращать внимания на эти выходки, их надо просто переждать, раз уж ты не обладаешь способностью им воспрепятствовать, но Крэйг наверняка застал себя в указанном состоянии/познакомился с ним еще совсем недавно, и оно, конечно, было ему в тягость.
Оттого-то он мучился со мною и так и этак, а напоследок сказал, что готов высказать предположение, как бы он, Крэйг, поступил в сходной ситуации. Но я уже опомнился и ответил ему, что тогда, мол, нам придется во избежание недоразумений сперва подробно обсудить названную им ситуацию, а я-то как раз предпочел бы всего этого – избежать.
Слово за слово, и на лице Крэйга определилось выражение бешено горделивой и уже ничем, кроме себя самой, более не дорожащей, только самое себя признающей мужской злобы; она может стать опасной для нас, однако без нее мы не выдержали бы ни одного боя – хоть в атаке, хоть в защите, хоть за Отечество, хоть за бабу. Крэйгу наверняка почудилось, будто необъявленное препятствие заробело его, что оно вот-вот исчезнет, если его как следует припугнуть. Он ощерился,
повел плечами, заложил изогнутые большие пальцы в карманы штанов, угрожающе перекачнулся раз-другой на каблуках.– Все еще хочешь посмотреть? Давай!Я сказал, что высоко ценю его готовность и согласие помочь, но, пожалуй, действительно не следует глазеть на неоконченную живописную работу, тем более если сам живописец так настойчиво этому препятствует.
Нет худа без добра. Должно признать, что в своей совокупности слова и поведение Крэйга действительно пошли мне на пользу. Не то чтобы я в точности разгадал всё, что он хотел мне сообщить, пустясь, например, излагать свои взгляды на мировоззрение умершего философа-антиглобалиста – или даже еще прежде, открывая мне подробности своего эксперимента с винами. Нельзя исключить, что и в том, и в этом случае, – до того мгновения, когда на Крэйга насели, – в начальном посыле его содержались кое-какие адресованные мне сообщения – да там же и остались. Потому что владелец галереи «Старые Шляпы» все еще недостаточно разбирался во вселенских заговорах, о которых любил поболтать с фон Зоммером. Ведь эти заговоры не были направлены против него лично, и он, насколько я мог судить, еще не испытал их настоящего воздействия на собственной шкуре.
Его переживания – были только цветочки.Т. е. покуда – в сравнении с моими обстоятельствами – все эти с недавних пор причиняемые ему душевные неудобства, косвенно связанные с событиями, что разыгрались вокруг одной-единственной картины в его музее-галерее, являлись сущими пустяками.
Итак, Нортон Крэйг не сбил меня с толку. Напротив, наш разговор, получивший столь неожиданное (думается, для нас обоих) завершение, содействовал тому, что я смог не только перевести дух, но и сообразить преимущества теперешнего моего положения.
Здесь, вот уже в который раз, я вынуждаюсь прибегнуть к развернутой метафоре.Подобно большинству несчастливых людей, я воспринимаю судьбу по образу и подобию вздорного и капризного начальника, который не питает ко мне симпатии, а потому никогда не упускает случая, чтобы поставить меня на место. В таких условиях о продвижении по службе мечтать не приходится; хорошо еще, что тебя хотя бы терпят и не гонят вон. Ни малейших возможностей получить другую работу у тебя нет, потому что иные источники существования – даже не предусмотрены. Приходится как-то устраиваться. И для этого очень важно не допускать в себе возникновения и развития чувства ненависти к обидчику, т. к. он, обидчик, тотчас же его обнаружит, и тогда уж вам придется совсем плохо. На повседневном уровне этот феномен хорошо известен, отчего большим спросом у нас пользуются специальные пособия, напр. «Как полюбить своего босса?» или «Как приобрести доверие и уважение руководства?». Среди прочего там указывается, что скрытностью и притворством делу не поможешь. Если ты не остережешься и позволишь ненависти и презрению к тому, кто начальствует над тобой, укорениться в твоем сознании, тебя рано или поздно выведут на чистую воду. Единственный выход в том, чтобы научиться если и не полюбить начальника в буквальном смысле слова, то по меньшей мере как-то упростить его личность, свести ее до персонажа телевизионного фильма – и возбудить в себе кое-какую симпатию к этому персонажу, пускай даже с примесью снисходительной насмешки над некоторыми его слабостями и чудачествами. А разве мы сами свободны от слабостей или не подвержены чудаковатостям?
Эти рекомендации как нельзя лучше подошли бы к моим обстоятельствам, но, увы, я так и не научился им следовать. Я ненавидел свою судьбу и не терял надежды когда-нибудь с ней расквитаться. К тому же я никогда не разделял утешительного античного заблуждения, согласно которому судьба (Фатум) сильнее самих «богов». Все это могло бы плохо закончиться, но до сих пор меня всякий раз выручал развитый инстинкт самосохранения. Благодаря ему я и придавил утвердившуюся было в моем сердце ненависть, противопоставив этой ненависти – спасительное чувство безоценочности. Иначе сказать, я обрел способность не прилагать вообще никаких оценочных шкал к тому, что проделало и продолжает проделывать со мной Начальство, пользуясь тем, что я все равно не могу уволиться.
Это, конечно, было не слишком легко – и постоянно требовало особенной утомительной дисциплины.
И вот, к самому концу переданного здесь моего разговора с Крэйгом, ко мне вдруг неведомо откуда пришло твердое осознание того, что «Прометеевский Фонд», кажется, предлагает мне своего рода другую работу, какой-то иной вариант трудоустройства, и кто знает – может быть, теперь мне уже не придется так постыдно корячиться, старательно соглашаясь со всем, что только ни вытворяет со мною мой нынешний подлый чудаковатый Начальник.
Я, кажется, впервые в жизни мог выбирать.
Пребывая в таком настроении, я даже счел допустимым безотлагательно побывать в редакции, где не появлялся уже более недели, ссылаясь на распространенную в те дни желудочную инфекцию; подготовленные материалы я начитывал по телефону, а возникающие при этом недостатки качества приходилось исправлять звукооператору.
Первоначально я намеревался дождаться встречи с моим будущим куратором и только потом посетить Марика. От него уже приходили ко мне краткие электронные весточки, в которых давались кое-какие, в шутливой манере оформленные рекомендации насчет того, чем предстоит мне заниматься в «Украшке». Но, только что найдя в себе достаточно силы отказаться – в твердой надежде на большее – еще раз взглянуть на портрет А.Ф. Чумаковой, я решил заодно преодолеть и снедающее меня тягостное, боязливое ожидание вспышки недовольства, которая наверняка разразится, едва я сообщу редактору о своем решении не ехать на конференцию. Еще утром я сознавал, что благоразумней было бы не торопиться с этим заявлением, хорошенько подготовиться к нему, всесторонне оправдать его какими-либо причинами, связанными со здоровьем; иначе говоря, изыскать способы к смягчению последствий моего отказа от служебной командировки. Но после полудня, не позволив себя заболтать в «Старых Шляпах», я уже не видел причин, которые вынуждали бы меня к дальнейшему промедлению.