Приглашенная

В первый раз я перечел эти бумаги с начала и до конца, уже работая над записками. И то сказать, все главное было мной усвоено еще прежде. Но устроиться без этого обильного документирования, точнее – действовать в обнаженном от всяких норм пространстве, а значит вне ограждения, созданного многорядной и постепенной процедурой – даже позволь персональный куратор ее опустить, – оказалось бы для меня намного труднее, если не вовсе невозможно.

Я солгал бы, став описывать свое состояние перед стартовой встречей с персональным куратором как необычное, взволнованное, исполненное предвкушений, проносящихся вихрем мыслей и тому подобного. Мое состояние, насколько я теперь понимаю, было именно наилучшим из числа тех, что вообще в принципе мне свойственны, т. е. таких, которые имелись в моем распоряжении. То было – почти невесомое, но каменно-твердое отсутствие, нечувствие, охватившее меня безо всяких усилий с моей стороны. Мне не приходилось преодолевать каких-либо растаскивающих, разрывающих сознание центробежных программ из разряда амбивалентных. Они словно бы никогда не существовали в моей психической утробе. При этом я вовсе не был мрачен и сосредоточен. Совсем напротив. Думаю, что к моей тогдашней психосоматической кондиции лучше всего подойдет простое сочетание: доволен жизнью. Поэтому вернее будет сказать, что я не только усилился отказаться от приложений к ней, к жизни, всех и всяческих оценочных категорий – но отмел рассуждения о том, какая она у меня есть на самом-то деле. Я – ненадолго – перестал ее замечать, как и положено не замечать ту или иную здоровую, исправную, безотказную часть тела или души. Весь я был ровен, умерен и непроницаем – и снаружи, и изнутри.

Это состояние сберегалось во мне без ущерба – и, пребывая в нем, я и отправился на первую встречу с персональным куратором, совсем молодым, не старше тридцати пяти лет, светлокожим человеком с негустой, даже на вид мягчайшей, рыжеватой бородой кинематографически русских очертаний (т. н. лопатой).

Eго кабинет представлял собой – по крайней мере, так мне показалось – своего рода конечный отсек довольно узкого коридора с продолговатым окном в капитальной стене. Я затруднился бы определить, в каком же направлении оно смотрело, за отсутствием ориентира: непосредственно перед стеклом, через малый задворок, где у нас обыкновенно стоят мусорные баки, высилось массивное здание. Распознать местоположение можно было бы со стороны фасада, пойми я, куда в точности выходит этот фасад. Впрочем, мне как-то не довелось подойти к окну кураторского кабинета достаточно близко.

На столе куратора находилось сразу несколько электронных устройств: два планшетника, книгочиталка, а также обычные папки с бумагами и какие-то раскрытые тома, лежащие переплетами вверх. Обратила на себя мое внимание пепельница в виде бюстика В.И. Ленина, крышка черепа которого откидывалась на шарнирах. Позже куратор рассказал мне, что приобрел безделушку в Москве – давно, осенью 1993 года. По его словам, он долго, но безуспешно уговаривал продавца свести его с изготовителем, чтобы заказать тому еще десяток-другой подобных пепельниц – голов иных исторических личностей: кое-каких президентов, премьеров и деятелей культуры вроде Пикассо, Черчилля, Хемингуэя, Солженицына, Жана Поля Сартра, Джона Кеннеди, группы the Beatles и тому под.

Слегка конопатый и остроносый, с узкими запястьями, в темно-серой сорочке и изящно помятом льняном пиджаке, забавно вихлястый британец встретил меня широким, хотя и не без добродушной иронии, жестом, означающим «прошу покорно садиться», улыбчивой паузой – и словами:

– Такие вот парадоксы политической истории.

Я попросил дополнительных пояснений.

– А как же?! Наши дорогие Россия и Англия всегда были врагами. Мы даже убили двух ваших самых симпатичных царей в отместку за то, что вы нам когда-то подгадили с Америкой. А теперь и вы, Ник, и я – получаем здесь, в Америке, которую наши предки не поделили, работу, потому что в своих е…х родных домах мы не усидели.Куратор не унимался, а я счел за лучшее не расспрашивать, кого же он подразумевает, говоря о втором «симпатичном царе» [39] , но само замечание его, как, впрочем, и прежние в этом роде, показалось мне удивительно верным и очень понравилось: я мог бы толковать с таким собеседником сколько угодно. Что же? Глядишь, и мне достанется необходимый минимум мужского дружбанского единомыслия, в котором я давным-давно испытываю нехватку. А непонятные подробности, если уж на то пошло, разъяснятся потом, когда мы с Сашкой пригласим нашего бывшего персонального куратора в правильное заведение, как то: греческая таверна «`ID'A~N`ID'A ~A'E"I~N'E'O», что означает «У дяди Жоры», – на тушеную или печеную баранью ногу да на жареные кальмары под разливное домашнее вино. Удачно, что Майк свободно владеет русским и Сашка без моего перевода сможет повеселиться его шуткам. Она не смеется в открытую, но, как положено юной слободской красотке, – прыскает, отмахивается, точно не в силах сдержаться, противостоять забавному летучему словцу, в котором словно бы есть и намек на запретное.

– У меня тут есть еще кое-какие разные материалы, – сказал Майк, предлагая мне на подпись оригинал ранее присланного документа. – Мы обязаны вас с ними ознакомить. Но… Вы до обеда выпиваете – как Пушкин? Или только за обедом? – За ужином, – отшутился я, на что куратор заметил, что так долго он ждать не станет: совсем рядом, вниз по 34-й, есть неплохой ирландский бар, где выпивка за полцены [40] с часу до пяти, а к тому же к ней на закуску подают глубокую тарелку вареных мидий с овощами, отличный хлеб и масло; но можно будет и всерьез пообедать. А сейчас он официально уведомит меня еще о кое-каких особенностях касательно деятельности Фонда, чтобы все прочее спокойно обсудить за стаканчиком.

Куратор отыскал у себя на столе электронную читалку, повозился с ней – и заговорил по-английски, то и дело поглядывая на экран (чуть позже я получил копию и этого пояснительного письма, откуда куратор выборочно извлекал отдельные пассажи):

– Наша активность отличается от той, которую традиционно связывают с актами борьбы за права человека, г-н Усов. Наш Фонд занимается всесторонним изучением этих прав, поддержкой такого изучения и разработкой методов их практического осуществления. В этом смысле мы, конечно, являемся организацией правозащитной. Но надо прежде всего постараться понять, что именно мы должны защищать. Вы наверняка часто слышали о праве человека на свободный выбор местожительства. Как уроженцу тоталитарного государства, – на этой фразе куратор мне забавно подмигнул, – вам известно, что это право, во всяком случае, подразумевают, когда обсуждаются свобода эмиграции, свобода передвижения и, как итог всего перечисленного, – свободный выбор местожительства. Но ведь все знают, что право на свободный выбор местожительства – это требование, в нашем мире неисполнимое. В сущности, это не право, а самая настоящая привилегия. Ее приходится добиваться в соответствии с законами того места, где то или иное лицо желает поселиться. Причины подобного подхода к правам человека – в основе своей всегда политические, групповые, г-н Усов; это не секрет, правда? – И куратор подмигнул мне снова, причем на этот раз и я подмигнул ему в ответ.Куратор отложил читалку и осмотрел свой содержимый в некотором беспорядке стол. Найдя на нем нужный ему листок, он, не отрывая от него взгляда, прочел следующее (немедленно по прочтении листок был передан мне). Привожу из него дословно несколько любопытных абзацев: «/…/ Основателям Фонда близка философия Айн Рэнд. Вместе с ней мы полагаем, что группа как таковая не имеет прав. Человек не может ни приобрести новые права, присоединившись к группе, ни потерять права, которые он имел до этого. /…/ Принцип индивидуальных прав – это единственный моральный фундамент всех групп и ассоциаций. /…/ Любая группа, которая не признает этот принцип, является не ассоциацией, а толпой или бандой. /…/ Мы нисколько не отрицаем полезности традиционного направления работы правозащитных организаций. Наши общие с ними принципы заключаются прежде всего в создании инновационной модели человеческого общежития (социума), что не представляется возможным без прогрессирующей реализации прав человека. Нам необходимо реструктуриализировать наши методы защиты прав человека до уровня постиндустриальной экономики знания. Такие же задачи, но, конечно, в своей области ставит перед собою “Прометеевский Фонд”».

В баре персональный куратор почти исключительно перешел на английский; к русскому же языку в этом разговоре он обращался всякий раз, когда желал обратить мое внимание на что-либо, в особенности этого внимания заслуживающее. Подчеркну: куратор был и оставался совершенно трезв и, очевидно, не намеревался подпоить меня. Он лишь показывал, что ему скрывать нечего, да и у меня нет причин отгораживаться, ибо мы с ним вышли за пределы всех мыслимых недомолвок. Уже после первой дозы некоего изысканного шотландского виски – это был, скорее всего, Glenlivet, но, очевидно, из ряда вон выходящий: по поводу правильности его хранения и надежности поставщика куратор вполголоса, сохраняя при этом подчеркнуто скептическую мину, совещался с ответственным за напитки, – итак, приняв по первой, мне предложили вторую – выпить на «ты».

– /…/ Патриция просила, чтобы я с тобой подружился. Она еще ни о ком так не говорила… Она тебе очень сопереживает. Ты по возрасту годишься мне в старшие братья, даже в отцы; но я бы и сам охотно… стал твоим другом, даже если бы Патриция ничего мне не сказала. Когда ко мне пришли записи, связанные с твоим ходатайством, я ее лучше понял. И тебя, Ник. Ты не боишься своего, так сказать, прошлого и даже не считаешь его прошлым. У нас – ты же знаешь – люди опасаются настоящего, делают всё, чтобы обезопасить себя от будущего, но страшатся до паники – как раз прошлого. Своего прошлого. И вообще прошлого. Отсюда все эти е…ные поговорки насчет того, что, мол, прошлое надо уметь забывать, боязнь своих старых домов, своих старых вещей, всего, что не новое. На этом все построено – ну ты сам знаешь… Комплимент куратора был, несомненно, очень лестным, но правда состояла в том, что я-то находился в довольно выгодных условиях. Ведь «прошлое» – т. е. собирательное название основного набора элементов, из которых только и состоит человек, – подвергается постоянному, весьма интенсивному кислотному воздействию окружающей нас среды «настоящего». Чем это «настоящее» нейтральней по отношению к погруженному в него «прошлому» человеку, тем легче последнему уцелеть. Мне удалось покинуть свое исконное «настоящее», к разъедающему воздействию которого мы в особенности чувствительны. Поэтому разъедание «настоящим»в моем случае было минимальным. Я находился в нейтральной, практически безразличной к моему составу среде. В ней не болело, не страдало, не разрушалось, не погибало (иначе говоря, не изменялось, не разлагалось, т. е. не превращалось в «настоящее», а затем в «будущее») ничего, что было бы для меня существенно, ко мне прикосновенно, а значит – могло послужить катализатором опасной реакции с моим участием.

Куратор принялся рассказывать о своей семье, называя при этом отца и братьев «тупыми скотами», а мать – «дурой». По его словам, они вовсе не были настолько уж скверными людьми; но его с самого детства приводила в бешенство (и/или нагоняла тоску) их унылая приземленность. Русскому это понять сложно; у вас даже нет подходящих слов для подобного состояния, качества личности. Дубина стоеросовая? Мудила?Я предложил куратору известное мне чуть ли не со второго класса средней школы местное словечко « притыренный». Выслушав мои пояснения, он безнадежно отмахнулся: нет, это всё не то – такимимогут быть очень сообразительные и ловкие люди. И у нас тоже нет ничего подходящего в словаре; но по причинам прямо противоположным: у нас – потому что мы почти все такие, а у вас – потому что такихсовсем мало. Каких таких? А вот таких! У вас психологически необычайно богатая, многосложная ткань жизни – и я тоже всегда мечтал быть богатым и сложным, но не знал, как этого добиться. И ум здесь ни при чем, среди вас дураков, кажется, еще больше, чем у нас. Это вопрос… интенсивности и основной направленности чувств. Вот ты, как почти всякий настоящий русский, способен на… высокие чувства. Но! Не считай и меня дураком! Я в состоянии понять, что «высокие» – не означает обязательно «возвышенные», «хорошие и добрые», – они могут быть – и обычно бывают! – невероятно грязными и подлыми, но почти никогда – «низкими», идущими параллельно почве, такими, как в большинстве случаев у нас. Это здорово! И этому я завидую. Но только из-за своего чрезмерного психологического богатства вы и проиграли нам третью мировую – психологическую! – войну, и это – непоправимо. Вы не справитесь с нами, Ник. У вас все еще есть слишком много незащищенных мест, куда вас можно бить, за что прихватить. А мы психологически устроены иначе, и потому вы ни за что не сможете до нас добраться. У нас некуда добираться, Ник. Мы как беспилотник, понимаешь? Нас, конечно, можно сбить, разбомбить, забросать ракетами, но для вас никакие силовые действия сейчас не осуществимы.

Пожалуй, он был в чем-то прав. Но, как уже знает читатель этих заметок, сам я отродясь не бывал слишком склонен к т. н. застольным беседам, да еще какого-то непомерно политического свойства. И, если бы не владеющая мной уверенность, что куратору известна эта моя неприязнь, я давно обратился бы к нему с просьбой – распрощаться и перенести все дальнейшее на новую нашу встречу. Но от меня, как видно, ждали дружеского терпения и внимания, и я был готов проявить их в любой доступной мне форме. Меня начиная с детского сада учили быть другом своих друзей. Притом же Майк был университетским великобританским человеком и, возможно, привык то и дело черпать аргументы для своих построений именно в замысловатых отвлеченностях.

– …Поэтому наш Фонд помогает сегодняшним носителям высоких чувств, – в очередной раз подмигнул мне куратор. – Результаты наших исследований предоставляют им уникальную возможность воспользоваться наиболее попранным человеческим правом – как в случаях, подобных твоему. От нас потребовались колоссальные усилия, чтобы этого достичь.

Я счел своим долгом поинтересоваться, в чем же состояли главные трудности, которые довелось испытать Фонду в его постоянных трудах. Куратор пояснил, что трудности эти носят неустранимый характер. Их невозможно преодолеть, но допустимо учесть.