Приключения первоклассника

Баскетбол был для нас ещё страшнее, чем волейбол. Невольный зритель волейбольного матча мог, если не щёлкал клювом, уклониться от мяча, а вот в ходе баскетбольной встречи от него не зависело ровным счётом ничего. Здесь можно было только гадать, пронесёт или не пронесёт, и полагаться исключительно на удачу.

По залу, сбивая друг друга с ног, носились, как угорелые, потные громилы, которым было абсолютно наплевать на робко жмущихся к одной из стен первоклассников. Тяжёлый мяч летал туда-сюда со скоростью пушечного ядра, и никто из нас не мог предугадать, где он окажется в следующее мгновение. Попадание им по голове (да, в общем-то, не обязательно по голове, а куда угодно) означало в лучшем случае болезненное повреждение, в худшем – летальный исход.

Однажды какой-то здоровяк из выпускного класса, которого во время игры сильно толкнули, врезался, падая, в ученицу 1 «в» класса Свиридову; его могучее плечо проломило худенькой болезненной девочке грудную клетку. В другой раз старшеклассник хотел передать мяч другому игроку, но его ударили по руке, в результате чего брошенный мяч резко изменил траекторию полёта. Он угодил в живот никак не ожидавшему такого поворота событий ученику 1 «а» Суркову. На протяжении всего времени, оставшегося до конца урока, бедняга в позе эмбриона пролежал на холодном полу, а после звонка подошёл Егор Матвеевич и принялся ногой пихать пострадавшего – мол, вставай, нечего притворяться. Когда Сурков, у которого оказались отбиты внутренности, так и не поднялся, учитель махнул рукой и велел толпящимся рядом и от жалости хлюпающим носами ребятам оттащить его в лазарет. Там паренёк спустя несколько дней и преставился.

В те редкие дни, когда физкультурники по каким-то причинам не могли достать спиртное, они выбирались из своей берлоги и устраивали то, что у них называлось «зачётом», а у нас – кратким, но ёмким словом «кранты». Выстроив учеников в шеренгу по росту, учителя, матерясь и поминутно сплёвывая, прохаживались туда и обратно (это был своего рода ритуал), а потом сообщали, что предстоит сделать. Мы трепетали в ожидании этого момента, словно находились перед лицом сурового судьи и ждали оглашения приговора. После того, как в мёртвой тишине звучали слова педагогов, мы либо начинали весело улыбаться, либо понуро опускали плечи.

Улыбка неизменно озаряла наши лица, когда мы слышали: «Сейчас будете прыгать в длину с места!» Это испытание по сравнению с прочими считалось самым простым. Егор Матвеевич мелом отчёркивал линию, с которой нам предстояло прыгать, и раскладывал рулетку. Мы по очереди подходили к линии, пару раз слегка приседали, одновременно делая взмахи руками, а потом совершали прыжок.

Расшибиться при выполнении этого упражнения было невозможно, поэтому мы его и любили. Единственное, что могло омрачить нашу радость, – это глупые шутки учителя: когда мы, стоя у меловой черты, сосредоточенно готовились к прыжку, он порой тихонько подходил сзади и от души перетягивал скакалкой поперёк задницы. Но в этом, как ни странно, был и плюс: ученик, схлопотавший по пятой точке, от неожиданности делал такой скачок вперёд, что приземлялся иной раз в двух метрах от черты, а для первоклассника подобный результат являлся рекордным.

Гораздо меньшей любовью пользовались у нас броски мяча, которые мы совершали из положения полулёжа на матах и из-за спины. Никому не нравилось ложиться на маты, роль которых играли принесённые из лазарета матрасы отвратительного вида. Они были сплошь покрыты мерзкой коркой из засохших крови, гноя и рвотных масс. Мы знали, что каждый из них стал смертным одром для нескольких учеников, но знали также и о том, что если не выполним приказ учителя, то будем нещадно избиты. Поэтому приходилось расположиться на этом поганом ложе и изо всех сил швырнуть тяжёлый шнурованный мяч, набитый смесью тряпок, опилок и мелкого щебня. Если Егора Матвеевича не удовлетворяли результаты броска, он мог схватить мяч и в сердцах запустить его в лицо незадачливому метателю; при попадании тому были гарантированы расквашенный нос, разбитые губы, выбитые зубы и хороший фингал под глазом.

Упражнением, одна только мысль о котором вызывала у нас мелкую дрожь, было лазание по канату. Его одинаково боялись и слабаки, и физически развитые ребята: первые знали, что если не справятся с заданием, учитель заставит их десять раз протащить по периметру спортзала 24-килограммовую гирю, а вторые боялись лезть, потому что канат был из рук вон плохо закреплён и частенько вылетал из металлической рамки под потолком. Добро, если ученик находился при этом метрах в двух от пола; падение в этом случае означало ушибы, синяки и ссадины, в худшем случае – переломы. А если он добирался до самого верха и срывался оттуда, как произошло со второклассником Валерием Зеленковым? Парень так сильно грохнулся об пол, что его голова раскололась, как перезревший кокосовый орех, и во все стороны брызнули мозги.

Страшно было ползти по канату; взгляд то и дело устремлялся вверх – как там крепление? А внизу стоял грозный физкультурник с лыжной палкой, которой, пока был в состоянии дотянуться, лупил ученика по ногам и мягкому месту. То есть мы оказывались, образно выражаясь, между Сциллой и Харибдой. Тягание же гири по спортзалу было никудышной альтернативой, поскольку с большой долей вероятности могло привести к образованию грыжи.

Выполняли мы и другие упражнения: подтягивались на турнике или просто висели – кто дольше выдержит (при этом Егор Матвеевич размещал под перекладиной доску, сплошь утыканную мелкими гвоздями остриями вверх); прыгали через козла (за этим снарядом учитель клал всё ту же доску с гвоздями, что, по его мнению, должно было заставить нас брать более быстрый разбег, сильнее отталкиваться и дальше приземляться); отрабатывали акробатические элементы (счастливчики отделывались растяжением связок, менее удачливые ребята – вывихами).

Зато как радостно было у каждого из нас на душе, когда урок физкультуры заканчивался, и мы покидали спортзал – пусть исцарапанные, пусть в синяках и шишках, но зато живые! От счастья хотелось петь, и это желание мы могли воплотить в жизнь на уроке музыки.

Глава 6. Приобщаясь к прекрасному

Музыку у нас вела не Наталья Михайловна, а другая учительница, которую звали Татьяна Алексеевна Голубева. Несмотря на то, что она постоянно кричала на нас, порою срываясь на визг, никто её не боялся. Одни её просто игнорировали, другие всеми силами стремились довести до белого каления. Вторых было больше, поэтому каждый урок музыки превращался в один сплошной большой конфликт.

Татьяна Алексеевна входила в класс с баяном на шее, а за ней староста класса Жданова тащила внушительных размеров спортивную сумку на молнии, в которой лежали разные музыкальные инструменты, как-то: металлофон и палочки с деревянными шариками на конце; бубен; трещотка; деревянные ложки; глиняные свистульки; губная гармошка; маленький детский барабан; пионерский горн.

Хулиган Поляков неизменно встречал Татьяну Алексеевну какой-нибудь обидной фразой наподобие: «У-у, притащилась, старая пердунья! А я-то думал, что тебя на улице волки сожрали!» Тему моментально подхватывал Витя Колобков: «Ты что, охота волкам травиться! У неё же внутри сплошная желчь!» Поддержать завязавшуюся беседу считал своим долгом и Бородин: «Ребята, вы на неё только посмотрите! У неё же рожа точь-в-точь как у тех обезьян, что скачут по спортивной площадке!» Тотчас же сразу с десяток учеников, в том числе и девочки, принимались дружно скандировать: «Макака-переросток! Макака-переросток!»

Лицо Татьяны Алексеевны покрывалось красными пятнами, губы сжимались в тонкую нить, глаза становились злыми-презлыми. На протяжении десяти секунд после такого приветствия учительница шумно раздувала ноздри, а потом принималась орать. Она называла нас шелудивыми поросятами, выродками, гнидами, подлецами, моськами, ушастыми прохиндеями, а также использовала множество других ругательных эпитетов. При этом она отчаянно жестикулировала, отчего баян на её шее болтался из стороны в сторону и издавал неприятные отрывистые звуки.

Всех эта демонстрация очень веселила. Дети смеялись, топали ногами, тыкали в учительницу пальцами и кричали: «Шалашовка, шалашовка!» (уж не знаю, почему употребляли именно это слово, но так повелось с самого начала учебного года и прочно вошло в традицию). Голубева же, отшвырнув баян в сторону (падая, он всегда как-то жалобно вякал), принималась бешено носиться от двери к окну, периодически делая остановку у учительского стола и испепеляя нас ненавидящим взглядом. Наконец, вся растрёпанная и красная, она шумно падала на стул и закрывала лицо руками. Плечи её содрогались от беззвучных рыданий.