Приключения сомнамбулы. Том 1

Отталкиваясь от достижений гештальтпсихологов, теоретик условно обособлял визуальные и вербальные модели восприятия, понятия сопоставлял с образами пространства; разумеется, – предупреждал теоретик, – грубые схематизации не отменяют неуловимо-сложных переходов с уровня понятий к зрительным образам и обратно. И рассуждал о челночной рефлексии, о параллелизме потоков речи и визуальных моделей, исчерпывающе-полная взаимная переводимость которых остаётся пока что неразрешимой методологической задачей, ибо разные потоки эти подобны языкам, состоящим из одних идиом… И опять, опять – об обособленности пространственного и словесного, усугубляющей рефлексию. Соснин, пусть и вооружённый бумагой, карандашом, провести границу не мог, выхода из тупика не находил: тайна проникновения образов пространства в словесную ткань извне – вне индивидуальной рефлексии? – не раскрывалась.

глаз и язык

Слушая, затем и внимательно перечитывая московского теоретика, Соснин, конечно, не забывал о «введении в живописную композицию» Бочарникова, не забывал, что глаз – инструмент восприятия пространства, а язык – выразитель времени и, стало быть, объёмно-пространственное образование может обрести специфическое временное измерение, то бишь – особую речь, если угодно, свойства особой повествовательности, лишь благодаря ухищрениям композиции. До чего трогательно Алексей Семёнович поднимал над головой репродукцию, чтобы и из-за дальних мольбертов удавалось рассмотреть «Обращение Савла». Н-да, дело за малым, меж видимых фигур и за ними, вчитываясь в композицию, пора находить фигуры подразумеваемые, фигуры художественной речи.

Видимое-подразумеваемое-речь… Но Соснин ведь силился не проанализировать пространственную композицию, докапываясь до её содержательных средств и целей, а получить её эквивалент, другую композицию. Увы, элементарная логика не помогала понять, как пространственное отражалось в словесном, как соотносились две композиции, визуальная и вербальная, могли ли они уравниваться хотя бы эмоционально, тем более воедино склеиваться; с каким блаженством закрывал утомившиеся глаза, чтобы ничто не отвлекало мысль, которая подталкивала к языку упиравшиеся слова, а уж открывал… и – все мысли лежали в руинах, всё на языке было не так, как видел.

Глаз с языком конфликтовали, будто сварливые соавторы?

Только что, смеясь над собой, мечтал о чудесном синтезе камней, ветра и слова, теперь, выбираясь из руин, уже довольствовался бы взаимной переводимостью пространственных и словесных образов.

Допустим, пространственную композицию творит, распознаёт и переводит затем в словесную внутренне конфликтный инструментальный гибрид – глаз-язык? Не это ли почувствовал однажды чуткий к слову Валерка? – с-казать – это то же самое, что показать. И ещё Валерка, помнится, понятийным родством объяснял слово ротозей: открыты и глаза, и рот.

Однако глаз, конфликтуя, норовит присвоить всё больше пространственных объектов, легко перебрасывается с одного на другой, и забегает вперёд, и в тот же миг способен вернуться. А язык – конфликтуй, не конфликтуй – отстаёт. Слова беспомощно барахтаются в уносящем невесть куда потоке пространственных образов.

Но глаз настойчиво тянет за язык, кажется, глаз, расширяя поле зрения, охватывает видимое, а язык – воссоздаёт из внешних черт и суть пространственного объекта, и коммуникацию, то бишь – транслирует все сведения о нём. Хищный глазомер языка, отбирая увиденное, срамит неразборчивую алчность глаза?

Нда-а, языкастый глаз, глазастый язык.

И где, где же плутал Соснин, силясь создать-прочесть, развернув во времени, композицию – в лабиринте пространств или в лабиринте слов?

не только горькая правда

«Закованный, оплёванный раб, даже утереться не можешь… раб чадящей и выблёвывающей бетон домостроительной машины», – да, Кузьминский был убийственно-точен; в камне так трудно высказаться.

– А в сборном железобетоне? – Шанский расхохотался, потом долго жевал язык.

– Ты, Ил, – унылый уникум! – добивал, дожевав язык, Шанский, – жертва творческой жадности, ты погнался за благой целью с негодными средствами, которые тебе к тому же не подчиняются, вспомни-ка ещё разок пророчества «Кости в горле» – по силам ли тебе приручить выблёвывающую бетон домостроительную машину? Чуя, что прожектёрство твоё вскоре потерпит крах, ты заранее компенсируешься в воображении, компонуешь и оцениваешь-уцениваешь скомпонованное внутренним взором, ищешь пространственным фантазиям словесные параллели…

Соснин рассеянно слушал.

– Идея социализма – суть обещание идеального мира уравниловки, утопизм чистой воды, – не унимался Шанский, – а идея архитектуры-жизнестроительства, претенциозно провозглашённая Корбюзье, Гроппиусом, примкнувшим к ним супрематиком-Гаккелем и прочими лапидарными фанатиками, которые молились прямой линии, прямому углу, другим рационалистическим умозрениям, помогающим быстро штамповать одинаковые ячейки для одинаковых винтиков-человечков, есть дочерняя идея социализма. Идее понадобилась подкрепляющая структура. И – пожалуйста! – массовое домостроение вроде бы способно покорить легковерных масштабами и разнообразными искусами комбинаторики, обещаниями невиданных, захватывающих большие пространства форм… мечтаешь материализовать утопию? Не боишься заблудиться на необозримом складе блочных коробок? Или, – ехидничал Шанский, – веришь, что тебе, единственному, исключительному, удастся скомбинировать из банальностей нечто оригинальное? Нет, ты – заложник не вечности, но клише, всё тотальное – заведомо схематично, учти, рухнет социализм, одновременно с ним развалится и покорившая радикальные умы схематизаторов проектная парадигма.

Хватил! Социализм прочен, как никогда. А вот парадигма… мда-а, парадигма, надо думать, куда раньше, чем социализм развалится, трещит уже, – Соснин мысленно перелистал возлюбленный альбом Гаккеля. Какая она будет, новая парадигма? Даже слушая Шанского, Соснин компоновал в воображении – сколько ложного мрамора, зеркал, алебастра изводил он на свои воздушные города!

«Роман как Вавилонская башня»? Не только роман, – Соснин глуповато улыбался, – он, заражённый Валеркиными безумствами, охотно выправлял под себя мифологию так, чтобы строитель башни оставался один, он сам, а вот художественных языков, которыми бы он овладел, было бы много, очень много… эпос так эпос! Он грезил пространственно-стилевым полиглотством! Только овладев им, он бы превзошёл неторопливое мастерство Времени, используя его приёмы и умения не последовательно, но разом, в едином и крупномасштабном творческом акте. Что же до романа… ну-ка, каков он, дискурс от меня, каков? – продолжал глуповато улыбаться Соснин, его разъедала самоирония, – никакого внятного дискурса, никакого.

– Что же до тяги к словесным эквивалентам видимого, то это – сублимация пространственного либидо в вербальный текст, во временную материю. О, это тяга иудаистсткая! – без промедлений ставил диагноз Шанский, – древние иудеи слепы были к визуальным образам, не запомнили даже как выглядел Соломонов храм, чтобы передать потомкам картинку, зато слово – их абстрактная стихия, их лишённый зримых черт бог.

жажда Водолея

Соснин впадал в тихую долгую аффектацию.

Мучила престранная жажда, вампиризм своего рода – компонуя и многократно перекомпоновывая наново город, пил пространство с балтийским ветром, кровельным железом и штукатурной взвесью, но утолить жажду никак не мог.

Физиологическое объяснение его состояния вряд ли существовало. Он ведь не хотел пить! Задолго до того, как попадёт в больницу, и, поглядывая из окна палаты на Пряжку, блеск влекущей вдаль, вверх по течению, Мойки, начнёт писать, чтобы в самом письме уяснить себе суть своего сжигающего желания, он интуитивно потянулся не к воде вовсе, но к её свойствам – текучести, отражательности, абсолютной пластичности; заряженности вечными символами и – сиюминутными играми света, цвета… да, интуитивно жаждал поглотить эти свойства, чтобы передать их и камню, и словам, такая жажда.