Приключения сомнамбулы. Том 1

Першило в горле, шевелил пересохшими губами.

И ощущал давление пространственных образов, которое подразумевало и упрямый словесный натиск, словесное столпотворение, и тут уже он жаждал овладеть свойствами не воды, а… рыбы, идущей на нерест против потока. Шевелил губами, пробуя слова на вкус; брёл сквозь уличный шум, не слыша его.

В тихой невменяемости брёл на красный свет; не раз его штрафовали.

Шанский издевательски подливал масло в огонь желания. – Тебе, друг Соснищин, впору за записки городского сумасшедшего браться.

Легко сказать! Он и на сжатый дискурс был не способен.

Причуды своего жадного пространственного мышления он не мог обратить в гипотетический текст, как если бы графоман, страдавший недержанием слов, не знал бы на что именно их излить, не знал бы о чём писать. Выдумывать интригу-историю, героев с характерами? Ну уж нет! Его поташнивало от пошлостей реализма, от фальши, пропитавшей литературу.

все ли правы?

Брёл по улицам, набережным, грезил текучими композициями – они обнимали-обтекали реки, каналы, сползали к пологим волнам залива; мял фасадный пластилин, членил изломанно-изогнутый фронт домов на фрагменты, задавал стилевые рисунки.

Сознание расщеплялось – одержимый новизной, мог компоновать на службе прихотливо искривлявшийся, протяжённый, хотя и не бесконечный, как засушенный в Гакелевском альбоме образец для подражания, дом и одновременно…

Разыгрываясь, интерпретировал на свой лад литературные мечтания Бухтина, играл не стилями даже, но художественными почерками избранных зодчих, которые назначались творить под его присмотром: пластические переборы Сюзора обрывала наивная ампирная пауза, но не успевали Кваренги ли, Старов, Стасов врисовать свои коронные портики, как Соснин впритык к ампирному слепку провоцировал драматичный конкурс Лялевича с Лидвалем, они наперебой предлагали свои вариации стеклянно-гранитной темы, за ними ревниво следили, дожидаясь своей очереди, Бубырь, Перетяткович… Лишневскому же безо всяких конкурсов отдавались острые углы, тот превосходил себя – башни шлемовидными заострениями, бельведерами таранили космос, а Соснин уже, исторической справедливости ради, походя, возвращал собору Смольного монастыря отнятую блажью императрицы, гордую и стройную, вот уже два века так недостававшую ему колокольню, но и налюбоваться завершённым растреллиевским ансамблем не успевал, что там, за штукатурными припухлостями и закруглением? Взор успокаивался невнятно-барочным штакеншнейдеровским мотивчиком, затем – ордерным – ради контраста – декоративным узором, длившим ритмичные чередования плоскостей, колоннад, о, непослушный Росси не желал останавливаться, пока алчное обволакивание городских улиц и площадей охристой, с накладными белыми деталями фасадной лентой не пресекалось какой-нибудь гранитной громадиной с циклопическим бель-этажем, мавританскими аркадками, блеском неба в венецианских окнах. Получалась не гнушавшаяся отсебятины несусветно-долгая раскавыченная цитата, и Соснин придирчиво осматривал череду нечаянных шедевров, оплошностей. Дед с лоскутком букле, поднесённым к невооружённому глазу, брезгливо поджимал губы, покачивал лысиной и, подцепив ногтем цветную петельку, дёргал – так и Соснин выщипывал сомнительный эркер, мансарду, чересчур уж пузатую колонну, а за одной горе-формой из пространственного свёртка тянулись другие, и хотелось изменить, перерисовать целиком ту ли, эту развёртку, однако они, развёртки, растягиваясь, рвались безбожно – старался, но не мог их охватить-срастить взглядом.

Посмеиваясь, жаловался Шанскому на тяготы воображённого проектирования – шли по каналу.

Шанский – у него в те дни ключевыми словами были «подход» и «метод» – хмыкал, мол, оригинального и в подходе, и в методе – ноль, и незачем вымученная придуманность, симуляция творческой игры, когда их окружает реальный город, который на отлично собрало время, – усталым взмахом руки обвёл деревья, подступившие к каналу дома.

Он прав, – подумал было Соснин.

– Но главное, – повторил Шанский, – ничего нового не проклюнулось в твоём подходе-методе, топчешься на месте.

Нет, пожалуй, не прав. Для меня проклюнулось… – подумал из чувства противоречия, хотя не смог сразу объяснить себе, в чём заключалась проклюнувшаяся новизна, куда, какие пути прокладывались.

– Меняющий стилевые, образные обличья пространственный свёрток-город, – продолжал Шанский, – можно ведь принципиально уподобить клубку из судеб персонажей перегруженного аллюзиями романа, сочинитель которого в процессе сочинительства не без удивления, ибо персонажи бунтуют, расплетает, проверяя на прочность, сюжетные и прочие нити.

Вот именно! – соглашался Соснин; миновали Львиный мостик, за каналом виднелся дом с нешердяевской квартирой-подковой, на этом берегу, сразу за поворотом, за стволами тополей желтел… – в аналогии, подмеченной Шанским, и заключалась новизна подхода, город уподоблялся тексту; оживлённо болтали, не заметили Товбина – не сводя с них глаз, медленно шёл по другому берегу канала.

– Нет, Толька, ты не совсем прав, – засомневался было Соснин, но на этих словах нагнал Бухтин со своей последней идеей-фикс… прожужжал уши насчёт мышления жанрами, а уж началась эпоха полижанрового мышления и – соответственно – полистилистики с полисемантикой, так…

– Ил, рефлексия о городе хоть обратима в текст, изложенный на бумаге, – сказал Валерка, – но что можно поделать с твоим воображённым городом, обречённым расплываться в туманах творения? Замучился? Слабо сравнить композицию с композицией?

Валерка толкнул исцарапанную коричневую дверь в грязно-жёлтой стене, вошли в темноту. – Коллизия сия невыразима, ибо замкнута в твоём «я».

Он прав, конечно, прав, – подумал Соснин, – разве не в этот тупик упираюсь я раз за разом?

– Если она, коллизия, чудом и вырвется наружу, то для восприятия новой, перегруженной аллюзиями искушённой сложности, как пространственной, так и вербальной, – вздохнул Шанский, – придётся пошевелить мозгами.

Тут-то к беседе и подключился Бызов, которого пришли поздравить с днём рождения дочери; впрочем, Анюту, двухлетнюю виновницу торжества, бывшая бызовская жена уже увезла домой – это была вторая жена и вторая дочка; разъезжаясь, разменяли родовую квартиру на Фонтанке… каждый неудачный брак дарил Антошке наследницу и переезд… потом будет третья женитьба, третья дочка.

Плюшевые подарки свалили в углу дивана.

Бызов негостеприимно бурчал, что и игры Соснина с воображаемым пространственным многостильем, и насаждаемые Шанским с Бухтиным рецепты для художественной словесности в высоком смысле безнадёжно вторичны, как и все побочные продуктики мозга, скупые иллюстрации неуёмных исканий полутора-двух килограммов серой высокоорганизованной биомассы, хранящей и стимулирующей пустопорожние устремления миллиардов нейронов…

– Кто зовёт, возбуждает? – важно переспросил Бызов, – божественный замысел скомпонован из умолчаний, интрига вечна…

Бызов щёлкнул магнитофоном. Из зашелестевшей пустоты запел Окуджава.

Елизавета Георгиевна, поседевшая, постаревшая, молча поставила на стол нарезанную ромбами кулебяку и скрылась в своей комнатке – доканчивала монографию о месторождениях якутских алмазов, поджимал издательский срок.

Оборвалась лента. Бызов, чертыхаясь, склеивал, запахло ацетоном… удушающее-сладкий запах, Нелли, когда красила ногти…

Ого, это поинтереснее возбуждённых нейронов! – Бызов заговорил о познавательной тавтологии, все картины внешней действительности мозг прежде, чем отдавать команды кисти, сотворяет по своему внутреннему подобию. Недаром в любом пейзаже, портрете автора больше, чем натуры: человек, познавая мир, фактически познаёт себя, наделяет мир своими ценностными представлениями-отражениями и якобы рождёнными свободной творческой волей формами… о, не об этом ли говорил Художник, когда они под впечатлением от импульсивной игры Алека Гиннеса шли вдоль Невы? Под интуитивной догадкой Художника обнаруживалась научная база.

– И разве гранитное русло канала, – дурашливо подхватил Шанский, отводя тяжёлую портьеру, когда они с рюмками в руках подошли к окну, – не подобно активизирующей мысль мозговой извилине?

– Подобно, подобно, – отмахнулся Бызов и совсем раздулся от важности, – я изучаю тайну жизни непосредственно, а вы… вы слепцы, ибо смотрите на человека сквозь призму его творений – живописный холст, роман, город… повсюду вам мерещится многозначительный текст… текст, текст – самое употребимое слово, сколько можно промывать мозги потоками слов? И вдруг Бызов затрясся от смеха, захлебнулся вином, полное лицо покраснело от натуги; Бызов даже повалился на диван, придавив плюшевых зверей, смешно подрыгал ногами.