Приключения сомнамбулы. Том 1

У Блюминга на миг отлегло от сердца, однако он, не осмеливаясь поверить в то, что над ним засияла спасительная звезда, сидел тихонько, не шевелясь, втянув испуганную головку в плечи и опустив нос; зато Лапышков с Фаддеевским облегчённо вздохнули, Фаддевский даже блаженно закрыл глаза.

Ещё и четвёртое заседание комиссии не закончилось, а Филозов воодушевлённо принялся планировать пятое.

– Скоро потеплеет, на природу выберемся – совместим последний мозговой штурм с Днём Здоровья, укроемся на необитаемом острове и пока не подпишем заключение, да не чернилами, – гордо вскинулся, – кровью, пока…

Затем выразительно посмотрел на Фофанова, ответственного за организацию выездов на Дни Здоровья, и – подержал паузу.

Хитрющая маска сползала с физиономии. С серьёзностью канцелярской крысы сколол документы, подержав на ладони, – мол, к делу не подошьёшь, – брезгливо отодвинул обломок панели, который Файервассер не погнушался выковырять из мёрзлой грязи, покачал головой над лабораторным журналом, где дотошно фиксировалась отпускная прочность бетона, и снова убийственно посмотрел на… – суровый вид Влади подтверждал давнее пророчество Шанского, да, своей активностью Файервассер лишь ускорял рытьё собственной могилы; не удивительно ли? – у Семёна дрожали от торжествующего волнения ноздри, праздновал моральную победу.

А к чему ведёт моя пассивность? – тоскливо подумал Соснин, посмотрел на подрамник, на пресловутое торцевое окошко, которым теперь займётся прокуратура.

– Ты, Илья Сергеевич, напишешь нам справку! – вдруг огорошил, подняв резко брови, Влади, – эстетика дело тёмное, вот тебе и флаг в руки, объясни, что за зверь такой красота, с чем едят. В конце концов, распаренные клерки прокуратуры не обязаны в художественных тонкостях разбираться, а ты шаманишь – нельзя окошко передвинуть, пропорции ухудшатся, некрасиво будет…что же, и неглупые люди тебе на слово должны поверить? Ты – логически докажи, найди свежие аргументы…и поскорее, – озабоченно глянул на стену, на новенький, аккуратно вычерченный график работы комиссии, скоординированный с планом заседаний Юбилейного Комитета.

Вошла Лада Ефремовна.

– Бригада из Госпожнадзора учения проводила, требуют зеркало убрать с лестницы, а то бежали себе навстречу, чуть брандспойтами не разбили.

Филозов, – мол, с пожарными не поспоришь, – рукой махнул, посмотрел на оттопырившего губу, тяжело дышавшего Фофанова, чтобы распорядился. И заворчал. – Чего они в зеркале испугались, что они там увидели?

И – ответил на серию звонков.

– Что-что, диабаза для мощения Дворцовой площади не хватает? Запороть юбилейный объект надумали?! Диабаз между трамвайными путями берите.

– А мы дезавуируем его подпись.

– У Филозова не пофилонит! Его что, поротая жопа не учит? Передай-ка ему по-доброму, что пора менять в голове начинку.

– Паритет? Идёт! Вместе всех заставим кипятком писать!

– Пусть по своим каналам депортацию Хитрина ускорит! Не хватит ли беглецу танцами живота наслаждаться, когда правосудие по нему скучает?

– Мы с ними соглашение парафировали, а они отбой бьют. Пора привести этих формалистов в чувство, им заказывают бутылку ровно втрое уменьшить, а они требуют согласования аж в «Госстандарте»! Надави-ка с возможным тактом на их министра, включи рычаги.

Что ещё за бутылка?

– Да откуда я мог знать, что с диссидентами и иностранцами он якшался? У него на лбу не было об этом написано, тему лекции предложил нормальную, на стыке наук: «Город как текст», в ней-то что подозрительного?

Ого, Шанского никак не забудут!

– На пределе сил вкалывали, Тихон Иванович, сердечник, в реанимацию чуть не загремел! У нас тут не говорильня пустая. В Средней Азии, на Кавказе оперативно проконсультировались, разработки перспективные заказали, все будут кипятком писать… сейчас эскизы посмотрим…так что не суетись, ты уже не сперматозоид. Да, ты «Стеклостандарт» можешь привести в чувство или хотя бы потормошить? Мне простейшую, хотя не гостированную, бутылку выдуть отказываются.

Что за бутылка ему понадобилась?

– Ну ладно, я их твоим добрым именем припугну, идёт?

Положив, наконец, трубку, Влади объявил перерыв; включил вентилятор, запустивший стрекотать-вращаться флюгер на мачте яхты, принялся, ухая, выжимать гирю.

явление Романа Романовича

Тихонько открылась дверь.

Бочком, бочком, дураковато высунув кончик языка, протиснулся Роман Романович. Поскольку члены комиссии во главе с председателем расслаблялась, он тотчас же расстелил пёстрый матерчатый коврик, который всегда носил на боку в брезентовой, из-под противогаза, сумке, и встал на голову.

Роман Романович в напряжении статической позы

Штанины, приспустившись, обнажили короткие коричневые носки и белые, в пупырышках, икры.

Голова багровела, кровь приливала.

Большеголовый, отёчный, с отвислой нижней губой, бесформенной и сочной, непропорционально толстой, как кусок филе под белёсой плёнкой.

Соснину почему-то вспомнилась «Дверь»: головастый мягкотелый монстр с безгубой, вырезанной по дуге улыбкой, нащупывавший кончиками пальцев ног точку опоры за горизонтом. А стоявший вверх ногами Познанский, казалось, ощупывал чувствительными прорезиненными подошвами воздушную твердь…

серое вещество, вперёд!

– За дело! – хлопнул в ладоши Влади, ему не терпелось заглянуть в принесённую Романом Романовичем папочку, где тот хранил эскизы.

увертюра в исполнении творящего организма и ноу-хау от Романа Романовича (долгожданный просвет под конец четвёртого заседания комиссии)

Расселись, поподробнее ввели в курс.

Роман Романович, словно не заметил разомкнутый окном контур, хотя о прегрешениях красоты перед прочностью ему не преминул наябедничать Блюминг, поощрённый кивком Филозова. Зато едва разложили веером фото устрашающих деформаций в узлах наклонённых башен, глаза Романа Романовича лихорадочно заблестели, уяснив же убийственные величины отклонений от вертикали, Роман Романович запыхтел, заводя внутренний двигатель возгорания и сгорания; Лапышков замер в ожидании чуда, как если бы обречённую конструкцию ждало исцеление посредством наложения рук.

У Познанского же, пока, суть да дело, втягивался в творческий поиск весь организм – жёлчный пузырь, печёнка с селезёнкой, наверное, не отставали от мозга, в глубинах тела, словно взыгрывала фановая труба, да не одна, много труб, духовой оркестр; отнюдь не благозвучные отправления его вдохновения заставляли невольно напрягаться свидетелей неординарной работы мысли. Ну а выдумщик-изобретатель обмякал – кости заменялись хрящами? И корчился, корчился, точно от режущей боли, причинённой не оформившейся идеей, толстые яркие губы, изгибаясь, медленно шевелились, поры на щеках углублялись – по ним могли бы читать слепые.

Но нутряные звуки иссякали, гримасы покидали оплывший лик.

Выяснялось, однако, что тужился Роман Романович вовсе не над задачей выправления деформаций: он, бегло ознакомившись с исходными условиями, уже корректировал в воображении первичную идею, которую ранее успел выносить. Какую? – Сперва, – резонно молвил кудесник, – надо соорудить особую защитную конструкцию, особый сверхпрочный и гибкий туннель, по которому рабочие смогли бы безопасно достигать ждущих излечения узлов и стыков.