Приключения сомнамбулы. Том 1

снова вверх-вниз (безотчётно)

И зачем, спрашивается, взбирался по крутой бесконечной лестнице?

На обсаженном дуплистыми кипарисами рыночке в Гаспре – пучки мокрой редиски, горками – молодой миндаль в чехольчиках из бледно-зелёного плюша.

Обошёл длинные дощатые столы и – опять вниз, к морю, по той же ветхой бетонной лестнице.

Марши с гнутым железным поручнем, резко сворачивая, пробивали заросли бузины, жасмина, в густой зелёной темени струился кое-где взятый в трубу ржавый ручей. В площадках, разновысоких, выщербленных ступенях зияли дыры. – Погоди, не беги, угорелый, псих! – кричала Нелли, – так недолго шею сломать.

у сороки на хвосте (неофициальная, суммирующая пересуды справка?)

Разведясь с Сосниным, Нелли выскочила за популярного поэта-песенника, чьи куплеты горланила вся страна, хотя её союз с поэтом изначально дышал на ладан, песенник терзался содеянным и вскоре вернулся к престарелой жене и взрослым детям, а Нелли сошлась с полиглотом-гидом, который не только подвизался в «Интуристе», но и синхронно переводил на зарубежных форумах речи партийных бонз. Когда же за идейные прегрешения его отлучили от обслуживания руководящих тел, и он сделался не выездным, Неллиным избранником стал кинохудожник с «Ленфильма» – лауреат Ташкентского и Карловарского фестивалей. Как-то Шанский показал его Соснину в Доме Кино – лихорадочно взблескивая вылупленными очами, небритый, лохматый лауреат в творческой спецодежде – чёрном кожаном пиджаке, небрежно брошенном на плечи поверх свитера грубой вязки – нетвёрдой походкой направлялся в буфет. Не дурак крупно выпить, ревнивец, он безобразно скандалил, поднимал руку на ненадёжную супругу, закатывал под градусом кулачные бои с соперниками – а их хватало, Соснин ведь и на себе испытал чары широко расставленных, голубовато-серых, с поволокою, глаз; Шанский холодно комментировал неизбежный разрыв: яблоко раздора оказалось червивым. Нелли матерью-одиночкой гордо помыкалась с рождённым от прославленного кинематографиста сыном-заикой, жила тем, что шила на заказ, а за ней тем временем ухаживал вальяжный араб, баснословный богач, по слухам – нефтяной шейх, но ей вовсе не льстило попасть, пусть и главной женой, в роскошный гарем, она нацеливалась на большее, зорко всматривалась в попадавшихся на глаза потенциальных претендентов на роль идеального для неё суженого. Ого-го, для всякого – тем более безмятежного – семейного корабля Нелли в своей боевой очаровывавшей оснастке была опасней, чем рыба-меч, – похохатывал Шанский, следивший по старой памяти за перипетиями её брачных экспериментов. И как в воду глядел – большим призом за собственное упорство стал для Нелли отбитый у какой-то примитивной соперницы щуплый лысоватый еврей – блистательный физик-теоретик, сдвинувший с мёртвой точки Единую Теорию Поля, ту самую ЕТП, которая не далась Альберту Эйнштейну. Феликс, как звали гениального суженого, да-да – вспомнили? – Феликс Гаккель, гениальный сынок Романа Лазаревича, так вот, Феликс, по крайней мере для себя, уяснил почему именно ЕТП не далась Эйнштейну – разные физические поля будто бы могли быть сведены в единое суперполе, как назло, лишь благодаря оклеветанному и отменённому самим Эйнштейном мировому эфиру; на квартирном семинаре Феликс с заносчивостью вечного вундеркинда даже посетовал, что Эйнштейн на базе ошибочной предпосылки покусился перевернуть вверх дном физику, а не посвятил себя карьере часовщика. Между тем, волшебные частицы фантомного эфира – внимание, вот оно! – неслись со скоростью, превышавшей священную эйнштейновскую константу, то бишь, скорость света, но при этом… оставались недвижимы. Что, мозги набекрень? Ещё бы! – радикальные физики, с первого раза сдававшие теоретический минимум самому Ландау, и те опасливо перешёптывались. На антинаучную дискуссию возмущённо откликнулась, защищая здоровые основы, «Литературка», от посягнувшего на святое открестились академические круги. И поделом! Расширяя горизонты своей теории, Феликс угадывал в универсальном эфире форму бытия ноосферы и своеобразный интегральный код человечества как кругленькой суммы индивидуальных кодов. Допустим. Но самым скользким в рассуждениях Феликса, было, однако, то, что вещая содержательность эфира коррелировала с неисчерпаемой премудростью Торы, ибо в священной книге евреев Феликс увидел не столько тотальный молитвенник, сколько шифрованную энциклопедию прошлых и грядущих событий, судеб. И хотя, поминая Тору, он вряд ли предусмотрительно подстилал соломку, потрафляя самонадеянным религиозным экстазам ближневосточных коллег, роковое словцо повисло в воздухе и его не замедлили произнести – отводя обвинение в утрате бдительности, служки Обкома, которые были святее генсека-папы, осудили рецидив сионистской физики, после чего – оправдывался перед Шанским на коктебельской попойке ответственный референт ЦК – старцам из Политбюро и пришлось спускать всех собак: инспирировать возмущение либеральной писательской газеты, гнев академиков, шутка ли – жидовско-беспартийные руки потянулись к ключу от фундаментальной тайны вселенной! По ходу убойной кампании отдел космогонии, где за государственный счёт теоретизировал непризнанный гений, расформировали, а молодожёнов взялись выпихивать на обетованную землю. Хайфский Технион сулил кафедру, но Нелли велела параллельно списываться с Массачузетским Технологическим, она верила в Америку. Правда, по мнению того же Шанского, практичная Нелли, в глубине души солидарная с советскими академиками, при этом не очень-то верила в путеводную звезду учёного мужа, надеялась им воспользоваться как средством передвижения.

Ты помнишь наши… неслось снизу, из-под чешуйчатых крон, – ты помнишь… На днях Нелли звонила Соснину, просила о встрече. Хотела подписать у него для ОВИРа какую-то справку.

в приморском парке

Опустошая кулёк с миндалём, неторопливо считал ступеньки.

Шумели кроны.

Журчал ручей, в сточных желобах меж ржавыми консервными банками бурела листва; сырость, прелое увядание цветов.

Колыхание многослойной зелёной темени угнетало, заражало тревогой заплутавшего в ветвях ветра.

И опять гадкий спазм тошноты – поплыл-то на голодный желудок, напоролся на жлоба с галунами и – день загублен. Наваливалась давящая, как перед грозой, тяжесть, донимала досада – не подозревал, что юным, ловким ещё, будто бы крутил под куполом сальто-мортале, теперь – сорвался; плюхнулся на пружинистую сетку, спасся, и вовсе не спускается по твёрдым, пусть и кривым, ступеням, а понуро идёт враскачку под издевательскими взглядами, усмешками, потешно проваливаясь, увязая то левой ногой, то правой, по бескрайнему гамаку и не уразуметь – куда? зачем? День за днём втаптываются в прошлое и не дано знать, когда же оно аукнется, и колышется над головой лиственный свод, как шатёр шапито.

Лестница круто свернула, нависла над скопищем разномастных, выраставших из склона домишек, облепленных фанерными конурами, крытыми толем верандочками с вкраплениями чудом уцелевших от лучших времён цветных ромбовидных стёкол. Останки старой глинобитной стены… веером выпирающие из грунта каменные ступени. Вспухает во двориках мокрое бельё. Чугунная колонка с ручкой, удар водяной струи, стирка в корыте, плач ребёнка, трёхколёсный велосипед, трепет жёлтых пятен в синих тенях, могучая шелковица с не склёванными ещё серёжками красно-лиловых бородавчатых ягод. Сырость и плесень. Шуршание обрывков газет; густая вонь из сортира, задвинутого в каре мусорных баков. На крышах возлежат умбристо-рябые павы, смахивающие на полных, в пёстрых засаленных халатах восточных матрон – вдогонку Соснину испускают остерегающий клёкот, разрываемый режущими, гнусными, точно гвоздём по железу, вскриками, а внизу, по холёному лужку в устье лестницы, обхаживает стриженую пирамидкой тую горделивый павлин, распустивший веером наряднейший хвост.

Что толкнуло вскочить на катер, приплыть в Мисхор? И отчего именно здесь, сейчас стало не по себе?

Расстегнул ворот рубахи. Однако тревога не отпускала, не мог дышать – разевал беспомощно рот, а воздуха не хватало, будто остановился в тоннеле поезд, вентиляция отключилась…

Хотя всё ближе шлёпал, шипел прибой.

на берегу

Сойдя с чёртовой лестницы, поспешил на аппетитный дымок, запахи горелого мяса и оторопел: на веранде ресторанчика – Вика, Герка и дочка. Семейка отобедала, Вика подмазывала губы, а-а-а, герру капельмейстеру несли добавку – желанную «Птицу по-крымски», жирную порционную похлёбочку с куриным крылышком в закопченном керамическом горшочке, залепленном тестом. Сколько лет минуло с прибалтийского музицирования при свечах? Чёлки не стало. Вика располнела. Грузноватая дама с короткой шеей уже не отличалась от печальной памяти волооких пляжных чаровниц. Яркая косметика, громкий смех, уверенные жесты… как водила она трубочкою помады.

Вспомнились волнующие круги по вечерне-праздничному курзалу, её белое платье, вспыхивавшее под фонарями, и он сам, распалённый, безумолку выбалтывающий всё, что знал, красующийся, – юный павлин, распустивший хвост.

И чем же прельстила? Тем лишь, что оказалась первой? А Нелли тем, что стала второй? В нейтральный ряд за Викой и Нелли выстраивались последующие – Лера, Кира, Лина… Дыхнули затхлостью мастерские художников с запылёнными холстами вдоль стен, батареями пустых бутылок и обязательным неряшливым ложем в углу, пропотевшим, как борцовский ковёр.

Зашагал прочь и едва не налетел на Нелли – и её сюда потянуло?! Эффектнейший сарафан, невиданнейшие, на высоченных каблуках, босоножки; с того узкого пляжика, на который когда-то сбежали с Ай-Петри, с пляжика, где она, обсыхая после купания, с возбуждённой настойчивостью добивалась у него станет ли он другим, Нелли тащила упиравшегося сынка, тот выл, сосал ядовито-малиновое эскимо. Ну и ну, – недоумевал Соснин, – и её целую вечность не лицезрел, всё перегорело, а словно сговорились с Викой друг за дружкою повстречаться!

Что означали эти крымские совпадения, которые легче-лёгкого сваливать на тесноту мира? – гадал, садясь на обратный, из Симеиза, катер.

И охота была пускаться от следствий к причинам! – столько нахлынуло без разбору: павлины, вкус молочного, ещё без горечи, миндаля, всё-всё, включая спёртый, как в метро, воздух на морском берегу.

воспоминания в сторону

– Ау-у, Илья Сергеевич, возвращайтесь!

заключительные слова и формальности

– Соничка в па-де-труа была восхитительна, её долго вызывали, а я, знаете ли, не избалована успехами, да и по призванию я, как заклеймила Ваганова, была характерная танцовщица, классику считала холодной, её одухотворённость – абстрактной, если хотите, слишком условной. Голубчик, ещё ликёру? Ну, ладно, ладно, вам же на другой раз останется.

Куцая зарисовка в блок-нотике, – спохватился Соснин, – не документ; вспомнил, что надлежало составить акт обследования квартиры-угрозы.

Достал из кармана загодя отпечатанный бланк, им предусмотрительно и не без задней мысли всех, кто отправлялся по адресам жалобщиков, снабдил Фофанов: выдавая бланк, сложил на вздутом животе, с которым не справлялся кожаный ремень, жирные руки, издевательски осклабился, мол, пообщайтесь-ка, Илья Сергеевич, коли вы такой умный, с разгневанным населением; Соснин разгладил ладонью оттиск схематичного скелета башни – вертикаль-ствол и этажи-ветви.

Отсчитал шестую снизу горизонталь, перерисовал из блок-нотика аксонометрию с раздвоенной трещиной, вписал в табличку размеры, визуальные характеристики. Казалось, трещина, пока чайком баловались под музыку молотка, дрели и прочие шумы роевой жизни, удлинялась, расширялась, но кто бы объяснил, почему он наново не измерил? Позорно торопился унести ноги?

Дата, роспись.

И Анна Витольдовна приложила к глазам очки – подписалась. – Не рассыплется в пух и прах? Поморщилась. – Поздно, а колотят, сверлят, долбят.