Приключения сомнамбулы. Том 2

– Лазерное шоу репетируют к юбилею!

– К какому юбилею? – поймал на слове Соснин.

– Шутник-инопланетянин? Совсем уже не смешно. Надоела юбилейная шумиха, сил нет, – отмахнулась Света, а Алиса с Тимой ей согласно кивнули, – Илья Сергеевич, получается, вы по кругу бесцельно ходите?

– Даже до Невского не могу добраться.

– Пробки, – посочувствовал Тима, – все на машинах.

– Я, по-моему, заблудился.

– Взрослый человек… почему не спросить дорогу?

– Мои вопросы не понимают. Я с другой планеты не прилетал, а не понимаю ответов, не понимаю, где нахожусь. Всё другое… всё попадало, одни обломки остались.

– Не отчаивайтесь! Мой дедушка на вас похож, такой же смешной! Отправится погулять, заблудится… его, запуганного разрухой, участковый, будто маленького, доводил до дома за ручку, – успокаивала, как умела, Света.

– А вы вообще-то кто по профессии?

Соснин сказал.

– Здорово! И что вы…

– То, что я построил – разрушено.

– Спешили, кое-как строили. Не то, что раньше! В Риме на ватиканскую колоннаду, с типовыми-то колоннами, и то, слышала, десять лет угрохали.

– Одиннадцать!

– Ого! – поразилась Света, – время не ценили, зазря тратили.

– Не зазря! – барочная ватиканская колоннада, как живая – при движении по площади впечатления от неё неожиданно меняются, её многоколонные дуги, то сжимаются, то вытягиваются, будто бы перестраиваются непрестанно.

– Правда? – недоверчиво посмотрела Алиса, – знала, что барочная, но не обращала внимания. Перестраивается, не перестраивается, главное – стоит до сих пор. А ещё есть и круглый храм с большим куполом, в куполе – отверстие, тоже круглое, тот храм… или не храм, точно не знаю, тысячи лет простоял и стоит, почти новенький… как смогли…

– Это Пантеон языческих богов, отлично сохранившийся со времён античности, ему около двух тысяч лет, – согласился Соснин, – как смогли? Император Адриан проявил себя искусным строителем. Для возведения купола повелел по мере его подъёма заполнять внутреннее пространство огромного храма землёй, в которую подмешивали золотые монеты. Потом, после возведения стен и купола, бедному люду позволили найденные монеты забирать себе, так землю и вынесли.

– Умный император, психолог! – конструктивная хитрость Адриана понравилась, Тима головой закачал и языком зацокал.

– Вот бы такого в «Большой Ларёк» председателем совета директоров! Вместо болвана Салзанова!

– Болвана и старого козла!

Тима дипломатично промолчал.

– Вы, Илья Сергеевич, грустите, жалеете о порушенных постройках? И о домах-кораблях, полосатых, жалеете? Недолго простояли.

– Боюсь, не поверите, но ни капельки не жалею! – с удивившей самого искренностью воскликнул Соснин, – естественный срок пришёл. Схематичная утопия развитого социализма не могла устоять, вот дома-времянки и рухнули.

– Так всё изменилось! – растянула губки Алиса, – всё-всё попадало.

– Попадало-то быстро, а ничего не изменилось с тех пор! Никто не разгребает, не расчищает, чудом уцелевшие дома-угрозы усиливают зазря, хотя морально устарели давно, – возразил Тима, всё ещё не отрываясь от французской карты меню, – если продолжать поверх старья и рухляди строить, расходов не оберёшься, у «Большого Ларька» бизнес-план сверхнапряжённый… из кризиса еле вылезли…

– Мало что строительство дорогущее, это какой-то бесперспективный созидательный мазохизм, – воодушевился, делясь впечатлениями, Соснин, – допускать, чтобы руины прорастали сквозь новые этажи, крыши? Будущее заражено гнилью, тленом. Строится будущее, обречённое на вечную муку.

– У совка, оплакивающего серп с молотом, на поводу идут, спятившее старичьё ублажают, – Тима листал меню.

– Маразматики в политбюро правили, теперь маразматики, благами обделённые, повсюду права качают, к ним прислушиваются. Не им жить через десять лет, а диктуют.

– Исторически невиданный пассеизм! Доведённый до извращения!

– Что за пассеизм?

Соснин объяснил.

– Много знаете! – удивилась Алиса; он действительно знал многое, чего не знали и не могли знать они, но и они знали то, о чём он… как ни крути, квиты.

– Но людям душевности, сердечности хочется.

– От власти?! Патология.

– Сечёте, – похвалил Тима.

– При коммунистах, которых официально последними словами ругают, всем хватало всего, все дружили, в «Старой Квартире» видела, – вздохнула Алиса, – со слезами на глазах вспоминали, разве не так? Мама с папой тогда были счастливы! Славно отдыхали два раза в год – весной в Крыму, осенью на Кавказе, на Пицунде! Мама координирует программу «Конец истории», весь мир объездила, а забыть не может.

– Раньше бы не объездила, не выпускали.

– Вы, Илья Сергеевич, сгущаете краски! Или разыгрываете, как детей. Не сбивайте с толку меня. Как посмели бы не выпустить? – показали в аэропорту заграничный паспорт с визой и улетели.

Соснин, едва сдерживая смех, восхищённо посмотрел на Алису, она на него – с сомнением.

– Не смейтесь, не смейтесь, – взмолилась. – Что-то не понимаю?

– Вы – дитя свободы… С паспортом на все четыре стороны – страшилки про границу на замке не понять.

– Что тут понимать? Мне и песни старые нравятся, мелодичные, добрые. Не зря те годы назвали Золотым Веком.

– Да, арестовывали, пытали и убивали под лёгкую чудесную музыку. Композиторы с вокалистами расстарались.

– Мрак и Золотой Век одновременно? Что такое – прошлое?

– Сон! И золотой, и свинцовый. Прошлое – это то, что было, было и прошло… прошло и вьюгой замело.

– Чья-то песенка? По-моему, в машине по радио слышала.

– А я в самолёте, в наушниках, когда в Таиланд летела.

– Да, песенка Вертинского.

– И по телеку пел актёр, почему-то с белым лицом.

– Вертинский запел с эстрады в образе Пьеро, грустного персонажа площадного итальянского театра с меловой маской.

– О чём грустил Вертинский?

– О том, чего нельзя вернуть.

– Об ушедшей молодости, наверное, он был старенький, – вздохнула, теребя салфетку, Алиса, – он давно умер?

– Давно и скоропостижно, в «Астории». Накануне принимал гостей; распивали отборный коньяк, поглядывая на Исаакиевский собор, наутро Вертинский собрался позавтракать, открыл дверь своего номера и выпал в коридор, поперёк красной ковровой дорожки… у Соснина запрыгало сердце.