Приключения сомнамбулы. Том 2

– Ой! – воскликнула Света, взмахнув ресницами, – словно сами видели.

– Жизнь, смерть… не понять простых слов – что такое жизнь?

– Жизнь – это приключение, случайно выпадающее каждому из рождённых уникальное приключение, в нём есть что-то магическое, оно будто во сне развёртывается, как эфемерность, требующая, однако, непрестанных внутренних порывов, усилий, заставляющая душу работать, а смерть – страшное в своей безнадёжности пробуждение. Смерть непреложна, огорашивает окончательной подлинностью.

– Добренькие у вас мысли, спасибо, – опустила голову Света.

– Так много знаете, – Алиса не отводила глаз, – и понятно, почти понятно, объясняете! Скажите, где находится ад?

– Если поверить церкви, ад – это не место, но состояние души, вечная безысходность души.

– Зато рай – место, – Тима с наигранной весёлостью огляделся по сторонам.

– Что такое будущее? – не отставала Алиса.

– Мир без нас, после нас. Холодный мир для других, его, пока мы живы, нам не дано понять, только – вообразить.

– Мир без нас? И вообразить не могу… смерть, то, что после смерти, страшно вообразить, хотя утешают приятно светящейся голубизной в длиннющем туннеле. Илья Сергеевич, какой он, тот свет? Знаете?

– Знаю, – окончательно осмелел Соснин, – тот свет тусклый, будто на накале лампочек съэкономило Небесное Царство, всё-всё там пригашенное, унылое, ни одной яркой, сочной краски. И всё проницаемое, но прочное, тяжеловесное – не сдвинуть.

– Почему, почему?

– Энергия Небесного Царства, вероятно, тратится на излучение в жизнь. А неподвижность, тусклое оцепенение на том свете от того, что там нет времени. Без времени ничего нельзя изменить.

– Ой, вы так страшно всё объясняете, не хочу туда! – передёрнулась Алиса, – хорошо, что не скоро.

– Каково тем, кому скоро, старикам?

– Они жизнь прожили.

– Тем тяжелее им, мучаются, вспоминают. Ошибок не исправить, ничего не изменить уже; сначала, пока ты молод, на тебя сваливаются разнообразнейшие подарки, потом, с годами, подаренное с саднящим равнодушием уценивается или – если растёт в цене – с тупой жестокостью отнимается.

– Легче умирать молодым?

– Конечно. Легче умирать и легче отнимать жизнь у других, когда сам ты романтически и физиологически воодушевлён иллюзией собственной неуязвимости. Молодые ещё не научились дорожить жизнью, такой короткой, они, умные или лоботрясы, безоглядно бегут впереди локомотивов истории, вспомните маняще-преступные песнопения коммунистов про молодость мира; недаром и заурядные убийцы – сплошь молодые.

Тима задумчиво посмотрел на Соснина.

– Допустим, умирали бы молодыми, что изменилось бы?

– Всё! Не было бы философии, литературы, живописи, архитектуры… не было бы городов, так, землянки, норы… первобытные наши предки умирали-то молодыми. И не было бы науки… из искусств-наук – разве что дарованные от Бога юным гениям поэзия, математика, как предчувствия высоких гармоний. Нет, вру, отчаянно вру! Кто бы, без пожилых, без стариков, воспитывал с младенчества чувства юных гениев, кто бы прозревал гениальность в них, учил уму-разуму? Ничего бы не было, вообще ничего, когда бы сплошь скашивала молодых смерть, ничего! Мир вне протяжённой традиции, которую непроизвольно, поколение за поколением, закладывают люди всех возрастов, был бы пуст и убог. И учтите, учтите – нынешними своими богатствами мир немало обязан именно тем, чьи прожитые жизни переполняют и бессонно терзают их память перед уходом; бездумные буйства молодости оплачены муками у последней черты.

Света съёжилась.

Алиса, опасливо поглядывая на Соснина, молчала.

Тима, хотя заказ был сделан, принят, почему-то закопался в меню.

И Соснин смолк, смущённый своим возвышенным многословием.

– Столько узнали, прочувствовали, намучившись, старики, а опыт их никому не нужен, лишь их собственную память терзает под конец жизней? – очнулась Алиса, – какой в этом смысл?

– В человечьем мире, настроенном на вечное движение, есть некий обязательный дисбаланс, изначальная и неустранимая дисгармония, мешающая остановиться. Её, дисгармонию, как наследственную болезнь, нельзя устыдить, смягчить моральными увещеваниями – каждое поколение, есть ли в том смысл, нет, должно своевременно выходить на старт нового забега.

– С целью? – насторожился Тима.

– Увы, – лишал надежды Соснин, – частные цели индивида, пусть и азартно заявленные на старте, на разочаровывающем финише сплошь и рядом оказываются недостигнутыми или скомпрометированными, а общая цель самого движения – заведомо не известна.

– Страшно объясняете, Илья Сергеевич, умно, но страшно, – сказала Алиса, – хоть бы шепнули что-то приятное.

Соснин, желая выполнить заказ, призадумался.

– Мрак, слышишь со всех сторон, мрак был при коммунистах? Но весной, на майские праздники, – круто меняя тему, прервала молчание Света, – мама с папой улетали в Коктебель, Форос, туда, где разноцветные пляжи!

– В Форосе всё перегораживали шлагбаумы, там, в запретной зоне, были цековские дачи, санаторий для космонавтов.

– Но они прорывались.

– Чтобы пообедать, они, цепляясь за колючки, карабкались по горе к Байдарским Воротам, в чебуречную, оттуда смотрели на море, синее-синее до самой Турции.

– Да! – Соснин вытащил занозу из памяти, – какова судьба форосского узника? Расскажите…

– Слышать про него, лукавого предателя, не хочу! Столько наобещал, – надулась Алиса, – с его подачи вместо демократии в дерьмократию окунулись.

И Света с Тимой, явно недовольные, мимо ушей пропустили вопрос.

– Конечно, самоё понятие демократии скомпрометировано тем, что за неё теперь в первую очередь истерично радеют левые, те из бывших коммунистов, которые о социализме с человеческим лицом всю жизнь промечтали, – охотно соглашался Соснин.

– Какой ещё социализм с человеческим лицом? – поразилась Алиса.

– Как какой? – утопический! А демократия штука реальная. Нынешние её радетели, во всяком случае, самые истовые из тех, кто о её высотах талдычат, мороча доверчивые чересчур головы, спалили партийные билеты и легко переквалифицировались.

– Сечёте! – похвалил, не отвлекаясь от меню, Тима, – покидали в огонь красные корочки и думают, что чисты.

– Обличают с пеной на губах мракобесов, – не мог остановиться поощрённый Тиминой похвалой Соснин, – обличают, искренне уверовав, что сами они, светобесы, лучше.

– Классно! Илья Сергеевич, вы бы разом всех тупых аналитиков за пояс заткнули! – усилила Тимину похвалу Алиса, – от них умных слов не услышать, лабуду гонят.

– Телерейтинги от умных слов падают, каналы не хотят разоряться.

– От скуки, – кивнул Тима, – и мухи дохнут.

– Если бы умно, как вы, анализировали, – не соглашалась Алиса, – не заскучали бы, мне, например, не скучно узнавать правду.

– Ко всему на политическую авансцену повыскакивали записные моралисты с плаксивыми голосами, они знают как не надо делать, а вот как надо… – распалялся Соснин, – однако советуют, обличают, топают на неправедную жизнь ножками.

– В Явлинского метите? – догадывалась Алиса.

– Не только! – разважничался, – хотя Явлинский, несомненно, один из предводителей самовлюблённых плакс. Вслушайтесь в стенания горемык худо-бедно взрослеющей демократии, вы уловите болезненную тоску по застойному прошлому, по относительно безопасному рабству, где им было дозволено ходить в вольнодумцах.