Приключения сомнамбулы. Том 2

– Грустно, – вздохнула Алиса, – была и нет… будто бы испарилась…

– Это, это кто? – торопила Света.

Соснин назвал.

– С кем они? И кем сами были, такие красивые?

– Господин в котелке ничем особенным не прославился, всего-то стал моим дядей, – не вдавался в подробности, – а три красавицы в дивных шляпах – балерины из дягилевской труппы, их сфотографировали в дни триумфа, в Париже.

– Кто такой Дягилев? – подняла глаза Света.

– Как? Не видела «Судьбу гения»? – поразилась Алиса.

– Ах да! – опустила ресницы Света.

Тима, оказалось, не только видел культовую ленту про фавна, но и подписывал в достославные времена «Самсон»-«Самсунга» договор на её финансирование. С тех, пусть и предкризисных, пор Тима вообще не разделял страхов за будущее искусства, деньги выделял регулярно – благодаря меценатству «Сон»-«Сони» получили грант оркестранты, старики приоделись, подкормились.

Официант поставил в центр стола вазу с фруктами. Добиваясь эстетического совершенства, сдвигая туда-сюда эффектно свисавшие розовые, лиловые, зелёные виноградные грозди, приговаривал. – Бананы – эквадорские, персики и груши – испанские, мандарины – израильские…

– Виноград откуда? – строго глянула Света.

– Из Южной Африки.

– Чилийский вкуснее, – сказала Алиса.

– Не факт, – возразил Тима, – вкус зависит от скорости доставки.

– И «Изабеллы» нет, – вздохнула Света, – почему?

– Нежный сорт, не довезти.

Тима задумчиво очищал банан.

Соснин помалкивал. И подумывал: кто он для них, таких благополучных? Как бомж… ха-ха-ха, действительно, кто он для них?! Забавный хранитель увядших истин? Тихий беспричинный страдалец, готовый затеряться среди чужих ему людей и идей? Или попросту чудаковатый прохожий с балластом в сумке, с натугой выбалтывающий всякую чушь на изобильном дармовом угощении? Головки сестричек с тщательно вылепленными золотисто-рыжими локонами отлично вписывались в фоновые золочёные завитушки на круглых медальонах из румяной майолики.

– Я мечтала стать балериной!

– И я…

– Кружения с поворотами получались, к пуантам привыкла.

– Тяжко было, но мне поначалу нравилось у поручня упражняться, у зеркальной стены стоять: поднимаешь ногу и смотришь как получается.

– И чтобы так каждый день муштровать себя, всю жизнь?

– У балерин артистический век короткий.

– Но ведь лучшие годы!

– Ты-то лучшие годы зазря проматываешь, славно у тебя получалось, когда на подиум вышла, всё при тебе – движения лёгкие, стать, а бросила.

– Алиса классно рекламировала наряды для бизнесвумен на отдыхе, – объяснил Тима, – помню, звёзды подиума на сезон прет-а-парте слетелись в Париж, так и там Алиса не потерялась; Тима надкусил банан.

– Париж… Алиску ещё раньше в Милане заметили. Признали лучшей топ-моделью сезона!

– Милан – скучная, большущая фабрика, там делают дикие деньги на моде.

– А… собор? Готический собор, огромный…

– А что – собор? К нему и подойти-то трудно бывает, особенно по воскресеньям, на площади базарная толчея, жарят каштаны, на ступенях рассаживаются потные похотливые латиносы, арабы, обкуренные марихуаной, сразу к Галерее спешу свернуть, чтобы не протискиваться.

– По крыше собора мраморные святые прогуливаются…

– По крыше… К лифту надо выстоять очередь, терпения и сил не хватает.

– В готических соборах скоро мечети будут, – пообещал Тима, с удовольствием пожёвывая банан, – мусульмане потихоньку завоёвывают Европу.

– Ох уж, потихоньку… а кто взрывчатку закладывает? И никто не сопротивляется, лапки давно сложили. В Милане у собора уже так противно толкаются по воскресеньям, сидят-дымят на ступенях сексуально озабоченные мордовороты и снизу твои трусики изучают.

– В готических соборах – мечети? Европейская цивилизация гибнет?! – разволновался Соснин.

– Да, – преспокойненько кивнула Алиса, – гибнет. Повсюду, в Париже, Лондоне, Милане, толпятся арабы с неграми, готовые всё чужое и готовенькое на халяву потными прихватить руками, повсюду всё дорогущее, все наглеют. Гибнет цивилизация, конечно, гибнет. А деньги продолжают делать, забывая о скорой своей погибели. Пока вкалываешь в Милане, чумеешь от потогонной системы в модных домах, вечером выпить в баре, потанцевать не тянет. Ко всему визажисты, портные – наглые, весь день пожирают тебя чёрными бесстыжими глазищами, будто бы сейчас же, в гримёрной или примерочной, до смерти хотят затрахать.

– Вывозили на дефиле… – не без зависти напоминала Алисе Света, как и её сестрица, не очень-то озабоченная грядущей гибелью европейской цивилизации, – ты ничуть не хуже Шифферс смотрелась, когда спускалась с Испанской лестницы, – Света вытянула тонкую бронзовую руку в сторону слегка уменьшенной, но впечатляющей копии барочного шедевра, дополненного нелепыми круглыми беседками по бокам, – помнишь, аплодировали, аплодировали? Думала, отобьют ладони, тебе шло платье из чёрных кружев!

– Вот-вот, из кружев! Выходила почти голая, на том дефиле дул ледяной ветер, спускалась, поглядывала на высокие пальмы справа, продрогшая, как на северном полюсе; потом не могла отогреться в чайной!

– В английской чайной у Испанской лестницы? – в ней те же, что при Байроне, тёмная мебель, красный ковёр?

– Кажется… – растерялась Алиса, – вы-то сами когда в той побывали чайной? При Байроне или ещё раньше?

– Я не был, я там никогда не был.

– А про ковёр знаете? Не были, а всё-всё высмотрели, запомнили? И барочную колоннаду, словно меняющуюся при ходьбе, и ковёр.

– Можно в интернет залезть, там ковры, мебель, – достал мобильный телефончик Тима, начал нажимать блестящие кнопочки.

– Не вешайте нос, Илья Сергеевич, – улыбнулась Алиса, – чайная как чайная, а цвет ковра, убейте, не помню. И, невинно глянув, спросила. – Что такое барокко? Что-то витиеватое, да? Кого ни спрашивала, никто объяснить не смог, красота, говорят, и всё тут, а что такое красота? И какая она в разных случаях… Наверное, только вы знаете.

– О, меня с нежного возраста вопрос этот интригует, я тоже ясного ответа на него не могу найти – разум бессилен, бурю чувств разве передашь словами? Витиеватость, Алисочка, – нечто поверхностное, некая узорчатость из фасадных кудряшек и завитушек, а взрывчатая внутренняя красота барокко, иррациональная, как всякая красота, была, однако, столь неожиданной и дерзкой, я бы сказал, обескураживающей, что её поначалу приняли за уродство! Глубинную волшебную суть барокко не удалось сполна выявить и убедительно истолковать даже прозорливым педантичным немецким искусствоведам, тайна и всё тут, никак не выстраивается стройная система из формальных отличительных признаков. Не успев повсеместно и окончательно утвердиться, в Риме взорвалась строгая гармония Ренессанса, точнее, – взорвалось творческое сознание. И пространства фантастически изменились, и формы.

– Трах-та-ра-рах и – всё по-другому?

– Примерно так. Случился роковой и прекрасный, ослепивший ревнителей стилевого порядка взрыв.

– Тут колонны, там колонны – какая разница? Да ещё взрыв… – удивление серых прозрачных, наполненных прекрасной пустотой глаз.

– Не будем задерживаться на тонкостях сравнительной истории стилей как истории колебаний между умозрительной упорядоченностью и органичностью, – не находя нужного тона, пускался в объяснения Соснин. – Согласимся лишь с тем, что стиль служит нам зеркалом определённой эпохи. Любуясь строгим колонным портиком, этакой пластической эмблемой классицизма, простой и ясной, как чёткая, обращённая во вне схема, непременно услышишь бой имперского барабана, тогда как барокко при всей его внешней пышности, насыщенности деталями, по сути обращено в себя, барокко, усложнённое и затемнённое, излучает тайну цельного мира идей и чувств, где притягательное и отталкивающее образуют органическое внутреннее единство.