Принадлежать им

Но мне сейчас плевать на их жадные до чужих эмоций лица.

На автомате топаю в соседний двор, там без сил падаю на скамейку на детской площадке.

И смотрю на древнюю лазилку, помнящую еще мои руки. Она деревянная, эта лазилка. Столько заноз от нее словила… И столько радости было, повиснуть на ней вниз головой… Мир тогда, перевернутый и странный, все же казался добрым.

Оставляю сумку на скамейке и иду.

Подпрыгнув, легко перемахиваю через верхнюю планку, цепляюсь ногами и повисаю вниз головой.

Перевернутый мир.

Или как раз самый нормальный?

Хочется закрыть глаза и открыть их снова во вчерашнем дне.

Там, где я в руках Серого, в его рубашке… И взгляд его брата, физически плотный. Настойчивый. Жадный. И слова его: “Будешь с нами? Поедешь?”

И я отвечаю правильно в этот раз.

Я говорю:”Да”.

58. Дана. Перевернутая жизнь

Ноги в старых серых кедах я замечаю не сразу. Погружаюсь в воспоминания о своем последнем счастливом дне. Верней, о минутах счастливых.

Когда Серый нес меня в апарты, укутанную в его рубашку, а я смотрела то в его глаза, то в сторону его брата, который шел рядом и чуть впереди, словно закрывая своей широченной спиной меня от праздных взглядов.

Такой защищенной я себя, наверно, никогда больше не ощущала…

Зачем я все разрушила? Ну не дура ли? Однозначно, дура…

— Данка? — тихий голос вытаскивает из воспоминаний, — ты чего?

Открываю глаза, изучаю кеды.

Затем скольжу выше взглядом по загорелым ногам в цыпках, рваным джинсовым шортам, грязнущей объемной футболке. И, наконец, к хмурому удивленному лицу и шапке черных волос. Брат.

Покачнувшись, упираюсь ладонями в землю, потому что турник неожиданно таким мелким стал. А был — высоченный…

И ставлю ноги на землю.

Поднимаюсь, ловлю головокружение, и Ромик меня подхватывает.

— Блин! Ты чего? Садись, давай…

Я сажусь, он устраивается рядом.

Смотрю на брата, так сильно вытянувшегося с того момента, как видела его в последний раз, и, не удержавшись, обнимаю.

Знаю, что вывернется, он терпеть не может всех этих нежностей, возраст такой жеребячий, но мне дико хочется почувствовать хоть что-то родное тут, где, как выяснилось, все не так, как я думала.

Что-то стабильное в перевернутом мире.

И Ромик, словно поняв мою нужду, замирает на мгновение, сопит и неожиданно сам тянется ко мне, обнимает, обхватывает своими сухими жилистыми лапами, стискивает.

— Блин… Данка… Мать так орала, я с соседнего двора услыхал…

— Да пофиг… — бормочу я, с наслаждение вдыхая его запах, уже не ребенка, а такого, вполне себе серьезного пацана, и дымком сигарет от него тянет, и парфюмом каким-то, но все равно что-то улавливается до слез родное.

Когда Ромика принесли из роддома, я не могла нанюхаться его запахом, таким он мне сладким казался, нежным-нежным… И сам братишка, крохотный, беспомощный, краснолицый, вызывал умиление и желание защитить.

— Здоровый стал, — говорю я, оторвавшись, наконец, от него и рассматривая пристально, — меня уже обогнал по росту.

— Тоже мне, сложность, — хмыкает Ромик чуть презрительно, — ты мелкая, чего тебя обгонять…

— Как ты тут? — спрашиваю я, усаживаясь ровнее на лавочке и рассматривая брата.

— Да норм, — пожимает он плечами, — че мне будет? Ты сама как?

— Как видишь… — кривлю я губы, — домой приехала, вот…

Фраза получается горькой. И обиженной.

Не хочу, чтоб она так звучала, но иначе не выходит пока что. Может, потом, когда чуть-чуть в себя приду…

— Блин… — вздыхает Ромик, — ты бы хоть написала, что приезжаешь… Я бы предупредил. Мать уже неделю с ума сходит. Как этот козел вернулся в город.

— Я не думала, что… Ой, да ладно, — вздыхаю я, — зато сразу все и выяснили.

— Ничерта не выяснили, — злится Ромик, — ты мать не слушай. Она, как к Костиковым предкам сходила, так вообще с ума сошла. Орет, ходит, я пробовал сказать, так тряпкой по роже отходила. Я уже второй день у Витька ночую. Ей похрен.

— А папа? — хмурюсь я.

— А папа… — Ромик усмехается грустно, — папа у нас новую любовь нашел. И свалил. Уже месяц как.

— Что? — я ушам своим не верю! — А почему мне никто?..

— Мать запретила вообще что-то говорить. Все ждет, что отец одумается. А он не дурак. Свалил к тетке, с которой в бригаде работает.

Меня оглушает эта новость.

Родители не особо хорошо жили, сколько себя помню, ссорились, да… Верней, мать орала постоянно, а отец терпел.

И, видно, достало все.

— Ну вот… Отец свалил, она бегала в полицию на него заявлять, а потом еще двери им мазала дерьмом, ну, и так, по мелочи… — бубнит Ромка, уныло глядя перед собой, — а мне реально стыдно. И за нее… И за отца тоже. И вообще, все так тупо… А тут еще этот, твой… Приехал, весь переломанный. Шуму было… Мать туда побежала, выяснять, че случилось. Тебе набирала, а ты трубки не брала от нее. А смс она не любит же.

Я припоминаю, что да, было что-то такое примерно неделю назад. Мы с Жнецами как раз были крайне увлечены друг другом и проектом этим, и мне мамины нравоучения слушать вообще не хотелось. Потому и не брала трубку. Да и позвонила она один раз всего… Я и подумала, что ничего срочного, тем более, что за пару дней до этого с ней созванивалась уже, и вынос мозга свой получила.

Надо было взять трубку…

— Ну вот, — продолжает Ромик, — а этот урод напиз… — он искоса смотрит на меня и поправляется, — наговорил, что ты, типа, по рукам пошла, живешь с бандюганами какими-то, с двумя сразу… А когда он попробовал поговорить с тобой, они его избили…

Я лишь головой мотаю. Костик в своем репертуаре.

— Мать его орет, что ты — проститутка и шалава, и что тебя надо в тюрягу, наша ей в ответ, слово за слово — сцепились, подрались, полицию вызывали…

Я закрываю лицо руками. Боже… Вот это треш!

В нашем тихом поселке — событие века же! Сто лет будут вспоминать!

— Короче, их разняли, но про тебя теперь весь поселок говорит, что шлюха, — уныло продолжает Ромик, — я уже задолбался рожи бить… А мать… От других отгавкивается, конечно, но на тебя злится. Ты не обижайся на нее. Ей досталось.