Приручить Сатану

Позади Евы громко хлопнула дверь, но она даже не вздрогнула, а лишь лениво скосила глаза в зеркало и увидела в отражении, как в тёмном проёме стоит мутная полупрозрачная человеческая фигура. Ева называла её Тенью — как, в общем-то, и всех остальных людей без имени и фамилии, — потому что для неё сейчас не существовало никаких черт, свойственных конкретной личности. Сейчас все люди для Евы были «безликими», причём как в прямом смысле слова, так и в переносном: без глаз, без ртов, без ушей, без волос, без характера, прошлого, настоящего и будущего. Впрочем, если Ева общалась с человеком довольно долго, у него начинали проявляться индивидуальные черты, как было, например, с медсестрой девушки. Со временем мозг как будто воссоздавал по кусочкам на основе характера человека его внешность: медсестра была добрая, чуткая, понимающая, и постепенно в голове Евы начал вырисовываться её портрет. Это была девушка с удивительно чистым, особенно если учитывать её профессию, характером; у неё были негустые, отливающие в медь рыжие волосы, которые она чаще всего завязывала в пучок и прятала под медицинской шапочкой, а на фоне этих волос светились яркие ультрамариновые глаза. Почему-то в воображении Евы, несмотря на то что медсестра почти всегда была в положительном расположении духа, её глаза были как будто заплаканные: вокруг васильковой синевы Ева видела тёмно-розовые круги, словно медсестра вытерла слёзы за секунду до того, как войти в палату. Её остренький носик, делающий её похожей на мышку, был усеян мелкими веснушками, и тогда Ева не могла не сравнить её с одуванчиком или подсолнухом, постоянно тянущимся к солнцу. Конечно, насколько картинка, созданная подсознанием Евы, соответствовала действительности — неизвестно, но девушке хотелось верить в нарисованный ею образ, и она верила. Ева не знала её имени, пока однажды одна из Теней не назвала её Дуней; с тех пор каждый раз, когда она начинала сдавать под напором собственного воображения, Ева искала Дуню и разговаривала с ней обо всём, на что только хватало сил, и монстры разочарованно отступали, словно перед ними вдруг выросла прочная невидимая стена.

Тень, стоящая в дверном проёме, не была Дуней. Некоторое время она ждала, видимо, когда Ева повернётся к ней лицом, но девушка не оборачивалась, предпочитая наблюдать за ней через отражение в зеркале, и тогда Тень осторожно зашла в комнату и поставила на маленький белый столик поднос с едой, а затем так же осторожно выскользнула из палаты. Тень что-то сказала Еве, но она не поняла, что.

Как только дверь снова закрылась, девушка подошла к столику: на пластмассовом подносе стояла большая тарелка с выпечкой и кружка чёрного чая, при этом вся посуда была тоже пластмассовая. Ну да, конечно: ей приносили только ту еду, которую можно съесть без столовых приборов, то есть без ножей и вилок, на случай… На случай.

Ева взяла с тарелки булочку и, недолго думая, откусила, задумавшись о чём-то своём. Собственно, она задумалась над тем, что она будет делать после завтрака: она могла пойти к Писателю и проверить, как у него обстоят дела с его «Поэмой» и не требуется ли ему новый источник вдохновения, или навестить Шута, известного своими сумасшедшими попытками бегства; был ещё Амнезис, но говорить с ним Еве было откровенно больно. Библиотека, к сожалению, уже вторую неделю была закрыта, так как библиотекарь заболела, а заменять её было некому; теоретически, она могла бы погулять в парке, но делать это без Дуни было опасно, а потому вариантов у Евы было немного.

Девушка вынырнула из размышлений, потому что во рту у неё появился какой-то странный вкус, явно не похожий на сдобу. Она с подозрением посмотрела на откушенную булочку и тут же с ужасом отбросила её на поднос, выплёвывая туда же и то, что она жевала, потому что вместо малинового варенья внутри извивались живые дождевые черви, часть из которых, правда, уже превратилась в омерзительную субстанцию. Ева вскочила на ноги и побежала в ванную.

Лишившись не только законного завтрака, но и желания есть ближайшие три дня, девушка вышла в белый, как и всё остальное в больнице, коридор и неуверенно осмотрелась: несколько теней разговаривало неподалёку от её палаты, но их речь напоминала гул работающего телевизора; до Евы долетали только обрывки слов, но из них, к сожалению, не получалось составить единую картину. Кстати о телевизоре: где-то в середине этажа для больных была сделана небольшая гостиная, где как раз висел большой прямоугольный ящик и постоянно что-то показывал, но после случая, когда все те, кто смотрел телевизор, вдруг почему-то ополчились на Еву и донесли её буквально на руках до кабинета главврача, гостиная нравилась ей уже не так сильно. Впрочем, сегодня тут всё было тихо: по «ящику», как обычно, показывали какой-то нейтральный широко известный фильм, и несколько теней, миролюбиво развалившихся на диване, неотрывно наблюдали за картинками на экране. Среди теней был и Писатель.

Как было сказано выше, большинство людей для Евы было безликим, однако были и те, кто потихоньку начал выделяться из этой мутно-серой толпы теней. Помимо Дуняши, медсестры Евы, такими людьми оказались Писатель, Шут и Амнезис. У Шута и Писателя, в отличие от Амнезиса, были другие, более реалистичные имена, но через пять минут после окончания беседы мозг Евы стирал их, как лёгкий карандашный штрих, и запомнить подобные прозвища ей оказалось проще. В случае с Амнезисом всё обстояло иначе: как, наверное, мог догадаться мой дорогой читатель, у данного пациента была амнезия, из-за чего ему пришлось строить собственную личность с нуля, в том числе давать самому себе имя. Этим именем его звали и пациенты, и врачи, и случайные люди.

Ева подсела на диванчик к Писателю и заглянула в его блокнот: там всё было много раз перечёркнуто и понятно одному автору, так что оставалось только ждать, когда он допишет «до точки» и обратит на неё внимание.

— Здравствуй, Ева. Что привело тебя в этот оплот человеческих страданий, где каждая душа стремится забыться в потоке абстрактных картинок, чуждых суровой действительности? — спросил девушку голосом древнегреческих философов Писатель, не поднимая головы от маленького блокнотика.

— Здравствуй, — ответила ему Ева, пытаясь смахнуть рукой взобравшегося ей на колени большого паука, что, однако, оказалось бессмысленным, потому что ладонь проходила сквозь него. — Спасаюсь от тараканов в голове, которые в моём случае имеют материальную форму. А ты, я так полагаю, пришёл сюда в поисках нового источника вдохновения?

— О да, юная заблудившаяся душа, — Писатель наконец защёлкнул ручку и медленно облокотился на спинку дивана. Он действительно походил на грека, хотя им и не был: тёмно-каштановые волосы закручивались на его голове в частые мелкие кудряшки и обрамляли её своеобразной шапочкой; тонкий прямой нос, выходящий практически из лба, делал его в глазах посторонних людей истинным философом, и, кто знает, может быть, он сам внушил себе эту роль. Раньше Ева часто пыталась узнать у него о его прошлом, но вскоре оставила попытки, так как Писатель всегда отвечал в своей своеобразной витиеватой манере и понять что-либо из его слов было довольно трудно. — Я имею шанс лицезреть четыре наполненных внутренними переживаниями сундука, содержимое которых я обязан изложить на бумаге понятным и доступным, но при этом красивым языком. Это мой долг.

— И это тоже будет частью «Поэмы»?

— Ясно, как небо на рассвете! Всё для «Поэмы», жизнь ради «Поэмы»! Во мне живёт надежда, даже нет, не надежда, а стойкое убеждение, что она будет рада! Ей обязательно понравится, вот увидишь. О, mon amie, как она будет рада, о, как рада! Я пошлю ей оригинал… Большая печаль, что я не увижу её лица, когда она прочитает последнюю строчку моей «Поэмы», но, я точно это знаю, оно будет полно неподдельного восхищения и гордости её автором.

— Сколько же ты уже написал?

Писателя явно польстил вопрос Евы, ведь ему выпал шанс ненавязчиво похвастаться своими достижениями.

— Позавчера праздновал юбилей — триста страниц, и пока я не собираюсь заканчивать мою «Поэму».

Все, кто был знаком с Писателем, знали, что он пишет «Поэму» — собственно, больше он ничего не писал, — которая, в свою очередь, должна была стать даром (слово «подарок» было бы тут крайне неуместно) некой загадочной особе, в которую был влюблён Писатель. Кем была эта счастливица и существовала ли она вообще, оставалось неясным; однажды на вопрос Евы, кому он посвятит свою «Поэму», Писатель ответил: «Любви, mon amie, любви, кому же ещё? Этому поистине волшебному чувству, которое испокон веков заставляет крутиться нашу планету, и никому более». Других подробностей, так же как и о его прошлом, Ева добиться не смогла.

Сама по себе «Поэма» тоже была весьма своеобразна: как такового сюжета в ней не было, так что Ева очень сильно сомневалась, закончит ли её когда-нибудь Писатель. У неё не было ни начала, ни конца; после любого четверостишия можно было поставить точку, и всё звучало бы более чем завершённо, но Писатель упорно ставил точку с запятой и продолжал писать, но от этого повествование не выглядело раздутым или затянутым: каждый элемент в ней выглядел на своём месте, как в волшебной головоломке, где, сколько бы частей ни было, она всё равно сложится в единую фигуру. За те года, что Писатель сочинял свою «Поэму» (а он начал писать её ещё до поступления в больницу Николая Чудотворца), она стала его смыслом жизни: страшно было представить, что произошло бы, если бы «Поэма» вдруг исчезла — наверное, сам Писатель исчез бы вместе с ней. Но он предпочитал об этом не думать.

Писатель вежливо попросил Еву не мешать ему, и девушка, от нечего делать, уставилась в экран телевизора, по которому показывали всем хорошо знакомую комедию. Персонал больницы всегда старался показывать что-нибудь нейтрально-положительное, чтобы пациенты могли отвлечься от внутренних проблем и настроить себя на позитивный лад, и в большинстве случаев это действительно помогало.

— Подойди, подойди, пожалуйста, ну подойди, подойди ближе, подойди, подойди, подойди, подойди, пожалуйста, подойди, ну же, я к тебе обращаюсь, подойди, подойди… — заговорил тихо, но отчётливо чей-то монотонный голос. Ева осторожно посмотрела по сторонам, но того, кто бы звал её, не увидела, и вернулась к телевизору.