Приручить Сатану

— Подойди, подойди, подойди, всего на пару минут, подойди, подойди, подойди, подойди, нам надо поговорить, подойди, подойди, подойди, умоляю, мы быстро…

Ева незаметно оглядела всех, кто сидел в гостиной: справа от неё Писатель что-то неустанно строчил в своём блокноте, но он молчал; впереди них, на таком же небольшом диванчике сидела пара теней и о чём-то тихо разговаривала между собой, но было непохоже, чтобы кто-то из них звал её; остальные тени сидели по одиночке и молча смотрели фильм. Голос не замолкал, причём, судя по звуку, он был здесь, в этой комнате. Ева осторожно поднялась с дивана и подошла к двум беседующим теням, наклонив голову так, чтобы её ухо было на уровне их ртов; те сразу замолчали, в отличие от голоса, который всё так же настойчиво кого-то звал. Ева, тихо извинившись, отошла от теней, и те продолжили свою беседу.

Голос не унимался. Ева уже выглянула в коридоры, идущие в две противоположные от гостиной стороны, но в них не было никого, кто бы мог её звать. Вернувшись на своё место рядом с Писателем, Ева постаралась игнорировать неприятный голос, но это оказалось довольно трудно, и через некоторое время девушка была уже на взводе, потому что постоянное монотонное бормотание действовало на нервы. Вдруг взгляд Евы случайно упал на узкий высокий шкафчик, стоящий в углу гостиной. Сначала девушка подумала, что ей показалось, но чем дольше она на него смотрела, тем отчётливее видела, как что-то мелькает в нём, будто шевелится. Ева поднялась с диванчика и медленно подошла к шкафу. В нём совершенно точно стоял человек, потому что в узком просвете между дверцами, как картинки в проекторе, быстро сменяли друг друга разные части лица: глаз, нос, губы, ухо, снова глаз, на этот раз другой, волосы, нос, зубы, опять ухо, только правое, а не левое, язык, бровь, глаз… Бормотание шло оттуда. Ева резко распахнула дверцы, ожидая увидеть внутри человека, но шкаф оказался пуст, а голос мгновенно замолчал. Девушка подозрительно осмотрела его, словно в нём могла быть какая-то потайная ниша, в которую бы спрятался человек, но все стенки в нём были наглухо приколочены одна к другой и совсем не двигались. Ева неуверенно закрыла шкаф, и в нём тут же снова замелькали странные картинки: губы, нос, бровь, глаз, ухо… «Подойди, подойди, подойди, подойди», — с новой силой забормотал голос прямо перед ней. Ева с досадой распахнула дверцы шкафа, желая успеть за фантомом, но тот опять исчез, будто его и не было.

Открыв и закрыв шкаф ещё несколько раз, Ева поняла, что это бессмысленное занятие и избавиться от надоедливого голоса в голове не получится до следующего приёма лекарств. Попрощавшись с Писателем, который в творческом порыве буркнул в ответ только что-то тихое и неразборчивое, Ева отправилась бродить по этажам в поисках Шута. Шут на то и был Шутом, что с ним вряд ли когда-нибудь могло стать скучно: он постоянно шутил и вытворял всяческие трюки, прямо как в цирке, балагурил, не упускал возможности позаигрывать с девушками, так же как и сбежать из больницы. Его шутки были действительно смешными, а смех искренним, и даже Амнезис, человек по натуре пессимистичный и склонный к унынию, рядом с ним начинал улыбаться. Шут вёл свои «представления» в прямом смысле слова круглосуточно: после насыщенного дня, в течение которого у него ни на мгновение не закрывался рот, Шут засыпал и продолжал «концерты» ночью, а именно громко разговаривал во сне или даже ходил по больничным коридорам. Казалось, что нет ни одной души, способной устоять перед обаянием Шута и не улыбнуться его юмору, но именно ею когда-то стала Ева. Дело в том, что однажды Дуня рассказала девушке причину подобного поведения: до того, как Шут попал в больницу Николая Чудотворца, он действительно работал в местном цирке; на одной из репетиций произошёл несчастный случай, после которого у Шута диагностировали синдром Туретта*. Доподлинно неизвестно, травма ли спровоцировала у Шута его генетическое заболевание, или это было совпадение, однако с тех пор Шут вёл представления не в цирке, а в стенах больницы Николая Чудотворца.

Первое правило, которым всегда пользовалась Ева, было таким: если хочешь найти Шута, он сам тебя найдёт. Это правило пока ещё ни разу не подводило её, и, побродив минут пять по коридорам больницы, Ева наткнулась на него в холле, где, надо сказать, бывала довольно редко, в отличие от Шута. Шут стоял за железными турникетами и показывал собравшимся за оградой детям представление, в котором он, кажется, о чём-то спорил с собственной рукой. Неизвестно, чувствовал ли Шут на себе мрачный взгляд охранника, который, по всей видимости, уже успел познакомиться с ним и его плутовскими выходками, но вёл он себя, как обычно, непринуждённо, развлекая всех вокруг и себя в том числе. Ева остановилась неподалёку и, облокотившись плечом о стену, с лёгкой улыбкой на лице стала смотреть на его ужимки и прыжки. «Детям нравится, а это самое главное», — подумала она, и в тот же момент кто-то из взрослых позвал детей за собой; Шут махнул им на прощание рукой и только тогда увидел Еву.

— Да ну, — протянул Шут и, сделав в воздухе антраша**, опустился рядом с девушкой (стоит отметить, что Шут всегда ходил, будто танцевал: в его случае это было одним из проявлений синдрома Туретта). — Скажи честно, ты всё-таки решила бежать со мной.

— Надеюсь, ты не особо расстроишься, если я скажу «нет», потому что меня выжили из палаты собственные тараканы.

— Снова кровать кишит шестилапыми существами?

— Нет, на этот раз пончики с червями, — от мысли о сегодняшнем несостоявшимся завтраке Еву передёрнуло.

— О, так ты голодная? Могу угостить тебя прелестными котлетами из опарышей, — как ни в чём не бывало продолжал Шут, ловко уворачиваясь от щелбана Евы. — Заморишь червячка.

— Благодарю, не стоит, лучше сходи со мной на четвёртый этаж и посмотри, кто сидит в шкафу.

— А кто сидит в шкафу на четвёртом этаже?

— Вот ты мне это и скажешь.

Путь обратно до четвёртого этажа был долгим, в основном из-за Шута, который лазил по всем поверхностям, каким только можно, и перекидывался «парой слов» буквально с каждым встречным. Вообще, манера общения Шута была довольно своеобразной, как, наверное, и любого, обитающего в этих стенах: на первый взгляд он был абсолютно нормальным человеком, привыкшим шутить и радовать людей вокруг; затем, когда речь заходила о чём-то более серьёзном, это начинало мешать и даже раздражать, потому что, конечно, Шут не мог «выключить» свою болезнь в нужный момент. В этом была его главная беда: даже когда он хотел погрустить, даже когда его изнутри разъедало глубокое горе, он не мог перестать веселиться, и тогда происходила «перезагрузка»: психика не выдерживала давление, на глазах выступали слёзы, шутки становились всё более и более истеричными, пока, наконец, его смех не смешивался с рыданиями и его не уводили в палату, где он мог побыть один, без необходимости постоянно кого-то смешить.

— Больница устраивает для малышей праздничный концерт, и меня пригласили туда играть Папагено, — похвастался Шут, шутливо кланяясь прошедшему мимо главврачу.

— Что ж, тебе очень пойдёт. В этом году решили поставить «Волшебную флейту»?

— Да, чему я очень рад — немного отдохнём от «Щелкунчика» и «Лебединого озера».

— И ты уже начал репетировать?

Шут засмеялся.

— По-твоему, мне ещё нужно репетировать? Вся моя жизнь — одна сплошная репетиция роли Папагено. Посмотри, разве я не похож на воробья? — Шут высоко подпрыгнул вверх, смешно помахав руками, словно птица, ловко приземлился на сидения с левой стороны и прошёлся по ним на мысочках, за что получил нагоняй от уборщицы. — Я был рождён для этой роли!

Ева не стала спорить с этим утверждением.

— А ты не хочешь поучаствовать? — спросил её тем временем Шут, пытаясь поймать собственную руку, которая, по всей видимости, изображала паука.

— Я бы с радостью, но, боюсь, не справлюсь.

— Отчего же? Выпил таблеточек и вперёд, — Шут сделал колесо, за что снова услышал недовольное ворчание уборщицы.

— Если бы всё было так просто, — мрачно ответила Ева и осторожно отвела Шута в сторону, чтобы пропустить носилки. — Я пила сегодня таблетки, и что? Вместо начинки в выпечке — черви, вместо людей — тени, комната кишит сольпугами и сколопендрами, а в шкафу сидит человек, который исчезает, как только я открываю дверцы. Не думаю, что дети оценят подобные рассказы.

— Подумать только, сколько добра пропадает! — воскликнул Шут. Ева непонимающе посмотрела на него. — Ты представляешь, какой богатой пищей для писательской фантазии являются твои галлюцинации? Тебе стоит рассказать о них Писателю, уверен, он не будет против включить их в свою «Поэму».

— А, ты об этом. Он уже это сделал, даже приносил мне отрывок.

— Прочитаешь?

— Он лежит у меня в палате, можем зайти чуть позже.

Шут и Ева дошли до той самой злосчастной гостиной, где в шкафу сидел кто-то или что-то. Как только девушка переступила порог комнаты, бормотание, до этого затихающее по мере удаления от шкафа, усилилось и стало настолько громким, что Ева с трудом могла слышать голос Шута.

— Вот, посмотри, — сказала Ева, указывая на шкаф. — Видишь, оттуда кто-то постоянно выглядывает?

Как раз в этот момент в щели появился глаз, который внимательно посмотрел сначала на Еву, затем на Шута, а потом из него вдруг почему-то потекли слёзы.

— Если честно, я никого не вижу, — сконфуженно ответил Шут, вглядываясь в просвет между дверцами.

— А глаз? Ты видишь глаз? Он сейчас плачет, — допытывалась Ева, нависая над Шутом.

— Нет, Ева, тебе кажется — там никого нет. Пойдём-ка лучше к тебе в палату, я хочу услышать хотя бы кусочек «Поэмы».

— Ты никогда её не слышал?

— Нет.

— Почему?

Шут пожал плечами.

— Не знаю. Я много раз просил Писателя почитать мне, но он отказывал. Говорил, что я слишком легкомысленный и могу высмеять его творчество.

Дверь в палату оказалась открытой, причём не просто открытой, а распахнутой настежь. Внутри маленькая сгорбленная тень, очевидно, тоже уборщица, меняла постельное бельё, распугивая пригревшихся на кровати пауков, отчего те, конечно, разбегались во все стороны. Все личные вещи Евы лежали в полупустой тумбе около кровати, в том числе и отрывок «Поэмы», подаренный ей Писателем на день рождения; Ева открыла ящик и с отвращением отпрыгнула назад, потому что листочек за милую душу уплетали противные белые личинки.