Приручить Сатану

— Акститесь, Саваоф Теодорович! — от страха её голос зазвенел, словно колокольчики на ветру, и предательски сорвался. — Разве так можно? Человека ещё не отпели, а Вы уже деньги считаете!

— Конечно я считаю деньги, дорогая! Люди умирают каждый день, а земля не бесконечная, знаешь ли! Почему ты жалеешь тех, кого негде похоронить, а не тех, кому негде жить? Почему не плачешь по ним?

— А кто сказал, что я по ним не плачу? — зло прошептала Ева ему в лицо. — Обсуждайте этот вопрос с кем угодно, но только не со мной! Не оскверняйте память…

Саваоф Теодорович выпрямился и едко ухмыльнулся.

— Хорошо, а кто отпевать будет? У бедной старушки нет родственников, готовых заплатить за пышные похороны и потратить часть её, а точнее уже их драгоценного наследства, потому и гостей, как видишь, нет! — Ева обвела взглядом пустую церковь, и снова ей почудилось почти незаметное шевеление в тёмных углах.

— А как же мы будем хоронить? Просто?.. — Ева не стала договаривать и лишь недоумённо посмотрела на Саваофа Теодоровича.

— Ну вот ты и задаёшь правильные вопросы! — воскликнул тот, отходя куда-то назад. Ева видела, как он провёл над старыми свечами ладонью, и те сразу вспыхнули сотнями маленьких огоньков. — Как видишь, здесь никого нет: ни священника, ни гостей, ни сторожа. Кто, если не ты? — и Саваоф Теодорович широко улыбнулся, обнажая свои белые, как жемчужины, зубы.

Ева взяла зажжённую свечу и, ещё раз медленно обойдя по периметру зал, зажгла все остальные под внимательным взглядом Саваофа Теодоровича, который стоял, развязно облокотившись спиной о стену, прямо под чьей-то полустёршейся иконой.

— Что, и отпевать будешь? — спросил он её, когда незажжённых свечей не осталось, и Ева снова подошла к гробу.

— Нет. Отпевать не буду. Пусть… так побудет, а я поищу лопату.

— Да вот же она, — Саваоф Теодорович показал головой на стол перед Евой, и девушка с удивлением увидела рядом с гробом большую садовую лопату, которую почему-то не заметила сразу.

Ева вышла из церкви. На улице стояла глухая ночь, какая бывает только где-то очень далеко от города: блёклые звёзды были едва заметны на чернильном небе и часто скрывались за белёсой дымкой жидких облаков. Низенькая каменная ограда, поросшая бурым мхом, окружала храм со всех четырёх сторон, образовывая небольшой дворик, который уже давно превратили в кладбище, а за ней плотной стеной чернели огромные деревья.

Ева медленно обошла церковь по кругу, петляя между посеревшими надгробиями со стёршимися надписями, и, отыскав более-менее свободное место, дрожащими руками воткнула лопату в землю. Та ответила ей глухим звоном металла о камни.

— Глаза боятся — руки делают, — прошептала сама себе Ева и, судорожно вздохнув, принялась копать.

Удар.

Руки тряслись, как в лихорадке, в голове было пусто, и Ева только чувствовала, как в ушах громко пульсировала кровь. Она хотела о чём-нибудь подумать, вспомнить что-нибудь, но все мысли, словно туман, ускользали сквозь пальцы, и, как бы она ни старалась зацепиться за них, у неё ничего не получалось.

Удар.

Боль электрическим током прошла по синеющим венам и гулко отозвалась в плечах, заставляя Еву на мгновение замереть, практически качаясь носом земли. Что-то щёлкнуло у неё в голове, словно кто-то зашёл в тёмную комнату, нажал на переключатель, и резко загорелся свет.

Мария умерла.

Удар.

И Ева роет для неё могилу.

Удар.

Собственноручно.

Удар.

Ева видела её совсем немного, мельком, можно сказать. Но она видела её, причём видела живой и здоровой, а сейчас она лежит в церкви, в чёрном ящике и выглядит лучше, чем при жизни.

Удар.

Ева представила себе её смерть. На улице стоит замечательная, свежая, летняя ночь. В такую ночь мало кто спит, потому что, на самом деле, это никакая и не ночь, а лишь очень поздний вечер, переходящий сначала в утро, а затем в жаркий день. В такую ночь лёгкий ветер разносит по улицам городов тополиный пух, пародию на густую зимнюю вьюгу, шепчется с парковыми деревьями, и под фонарями ни на мгновение не становится пусто. В такую ночь улицы и живы, и мертвы одновременно. В такую ночь взрослые совершенно забывают, который сейчас час, и не гонят детей спать.

И вот в такую ночь Мария тоже не спит. Наверняка у неё открыто окно, и тот же лёгкий ветер заползает в комнату, шевелит тюль, перебирает её серебряные от седины волосы. Она хочет глотнуть воды, а для этого надо спуститься вниз, на кухню. Она, не включая свет, выходит из спальни в коридор — почему-то Еве кажется, что она всё делала в темноте, — и наощупь спускается по лестнице. Она живёт в этом доме уже больше двадцати лет, она знает здесь всё наизусть, поэтому идёт очень уверенно. Но вот… Мария неудачно ставит ногу на край ступеньки, и подошва тапочка предательски скользит вниз. Она тихо вскрикивает, не осознавая серьёзности падения, но тут же затихает, ударившись головой о лакированное дерево и оставив на ней кровавый след. Ещё пару секунд в тишине ночи слышны только глухие удары чего-то тяжёлого о ступени, а затем всё замолкает.

Удар.

Еве стало тошно от собственных мыслей, но теперь они стремительно заполняли ту пустоту, что на некоторое время образовалась в её голове, и она ничего не могла с ними сделать. Перед глазами раз за разом мелькали картинки тёмной лестницы, по которой спускается тело Марии. Удары головы о ступени похожи на удары метронома, и сердце ёкает им в такт. Ева сама не заметила, как начала рыть быстрее.

Удар.

А как обнаружили её смерть? Может быть, ещё ночью кто-то из домочадцев услышал звук падения, а может быть, семья утром, выйдя на завтрак, нашла у подножия лестницы её холодное тело, которое ещё вчера по-старчески улыбалось и целый день смотрело телевизор.

Удар.

А может быть, всё было совсем не так. Саваоф Теодорович сказал, что у неё нет родственников, готовых заплатить за пышные похороны, значит, она могла жить одна. Сколько же она пролежала на холодном ламинате, который когда-то давно скрупулёзно выбирала вместе с мужем? Быть может, впервые после смерти её увидел вовсе не родственник, а Саваоф Теодорович, навещавший старушку из элементарной вежливости…

Удар.

Еве стало противно от самой себя. Она постаралась думать о чём-нибудь другом, отвлечённом, но мысли постоянно возвращались к телу, лежащему за церковной стеной, и тому, что это тело совсем недавно было живым человеком.

Могила вышла неглубокой и неширокой, но у Евы больше не было сил. Она устало опустилась на землю рядом с только что вырытой ямой, пачкая платье в сырых от влажного ночного воздуха песке и глине, и оперлась на содранные в кровь грубой деревянной ручкой лопаты ладони, которые сразу неприятно защипали. Было одновременно и страшно, и спокойно сидеть на пустом кладбище в окружении чьих-то безымянных могил, зная, что здесь нет никого, кроме тебя и трупа, который ты должен похоронить.

Наконец, Ева почувствовала ночной холод, всё это время ходивший вокруг неё, как гиена, но который она не замечала, будучи в своих мыслях. Она медленно поднялась и, спотыкаясь на каждом шагу, на шатающихся ногах вернулась в церковь. Там всё было как прежде, только свечек, кажется, стало больше; Ева подошла к гробу и посмотрела в лицо Марии, у которой почему-то открылись глаза: девушка дрожащими пальцами попробовала закрыть их, но у неё не получилось, и теперь они слепо смотрели прямо на изображённого под сводом церкви святого с треугольным нимбом над головой. «Саваоф, — подумала Ева, устало опускаясь на пол около стола. — Одно из имён Бога в христианстве. Как же Вы, Саваоф Теодорович, одновременно и похожи, и не похожи на того, в честь кого Вас назвали».

Саваоф Теодорович стоял спиной к Еве напротив большого деревянного креста в глубине церкви и что-то внимательно разглядывал. Услышав, как закрылась тяжёлая входная дверь, он обернулся и поманил к себе Еву.

— Мне кажется, тут чего-то не хватает. Не могу понять, чего.

Ева медленно подошла к Саваофу Теодоровичу и застыла с тем страхом в глазах, какой бывает только в кошмарах при осознании, что всё вокруг — сон. На кресту был распят Кристиан: тёмная кровь на запястьях и сводах стоп немного запеклась вокруг больших ржавых гвоздей, вбитых в старое рассохшееся дерево, серые глаза наполовину прикрылись веками, уголки губ опустились. Казалось, будто он уже не чувствовал боли, принял её и теперь находился в странном состоянии умиротворения и оцепенения. Кристиан был одет так же, как и во все их встречи, то есть в серые бриджи до середины икры, белую кофту, поверх которой был накинут лёгкий коричневый жакет, и вся эта одежда совсем не вписывалась в общую атмосферу церкви и запёкшейся крови на запястьях. На его шее висел длинный полупрозрачный лёгкий платок.