Присягнувшие Тьме

— Объясните, пожалуйста.

— Я лечил Тома до убийства. Его родители обратились ко мне в мае восемьдесят восьмого года. Затем, в начале следующего года, меня допросили служащие судебной полиции Безансона, потому что я хорошо знал Тома. И я свидетельствовал в его пользу.

Фуко сбили с толку даты. Когда он узнал, что в деле участвовал психиатр, то решил, что к нему обращались как к эксперту или же он оказывал психологическую помощь травмированному мальчику. А на самом деле Али Азун лечил Тома за год до трагедии!

Я откашлялся, стараясь сохранить хладнокровие.

— А в то время что с ним было не так?

— Его родители были обеспокоены. Мальчик нес какой-то бред. По крайней мере, они считали, что бред.

— Например?

— Он без конца говорил о каком-то дьяволе.

Я взглянул вверх. Мне показалось, что гора бьется о небо.

— А если поточнее?

— Он говорил, что Манон Симонис — к ней он относился как к младшей сестре — в опасности. Что ей угрожает дьявол.

— Какой дьявол? Он принимал какую-то форму?

— Тома об этом ничего не знал. Вообще-то он хотел, чтобы я с ней встретился. Надеялся, что мне она скорее все расскажет.

— Почему вам?

— Не знаю, может быть, как взрослому или как врачу.

— Вы разговаривали с ее матерью?

— Нет. Я думаю… В общем, по словам Тома, ее мать была как-то связана с этой угрозой.

У меня по спине побежали мурашки:

— Вы хотите сказать, что в ней и заключалась угроза?

— Этого он не утверждал.

— И что вы предприняли? Поговорили с девочкой?

— Нет. Тогда я видел в нем лишь подростка с неустоявшейся психикой. Мысли о дьяволе в таком возрасте — классический случай. Кроме того, неясны были его отношения с Манон. Девочка была младше его на пять лет. Во время наших сеансов я стремился решить прежде всего связанные с этим проблемы. Ему следовало научиться управлять своими желаниями. Вы понимаете, о чем я говорю?

— И вы этим ограничились?

— Послушайте. Всегда легко осуждать психиатров после того, как что-то произошло. Стоит случиться рецидиву, и нас уже осыпают упреками и проклятьями. Но мы же не провидцы!

О том же говорила мадам Бон. Когда-то эти взрослые не смогли допустить, что нелепые детские страхи окажутся реальностью. Немного успокоившись, Азун заговорил снова:

— Возвращаясь назад, я думаю, что Манон действительно угрожали. Но она не могла поверить, что угроза исходит от кого-то из взрослых. Она воображала, что ее преследует какая-то злая сила.

— Но почему она не могла поверить, что ей угрожает конкретный человек?

— Возможно, потому, что привыкла его любить. Произошел психологический конфликт. Такое нередко случается, например при педофилии.

— Значит, вы полагаете, что мать Манон представляла для нее опасность?

— Мать или кто-то из близких.

— Тома никогда не называл имен? Не упоминал о чем-нибудь конкретном?

— Никогда. Говорил только о дьяволе, о бесе.

— А потом вы виделись с Тома? Я хочу сказать, после обвинения в убийстве?

— Да, как только его выпустили. Родители хотели, чтобы я помог их сыну пережить это трудное время. Да они и сами были совершенно выбиты из колеи.

— Тома поправился?

— На мой взгляд, он оказался куда крепче, чем все думали. Настоящей травмой для него было не обвинение, а убийство Манон. А главное, что его никто не слушал, когда он пытался предупредить об опасности. В этом Тома обвинял всех на свете. Он твердил, что вернется, чтобы отомстить за Манон.

Мой список мстителей становился все длиннее: Сильви Симонис, четырнадцать лет ведущая собственное расследование. Патрик Казвьель тоже еще «не сказал своего последнего слова». И вот теперь Тома Лонгини, который поклялся вернуться в Сартуи.

— Родители Тома покинули эти места, — сказал в заключение Азун. — И Тома я больше не встречал. Но повторю: я думаю, что с ним все в порядке. Вот и все. Я и так сказал слишком много.

Прозвучал сигнал отбоя. Я сунул мобильник в карман и обдумал подозрение, промелькнувшее в рассказе психиатра: Сильви Симонис могла быть замешана в убийстве собственной дочери. Ну уж нет, лучше придерживаться прежней версии о частном расследовании и нанятом ею детективе. Пока у меня была единственная стоящая гипотеза: оба убийства совершил один и тот же человек.

Я направился к своей машине. 15 часов, а уже смеркается. На лужайке почти не осталось отдыхающих. Моя отсрочка истекла, а я так ничего и не нашел. Открывая дверцу, я подумывал о том, чтобы отправиться в жандармерию и попытаться заключить перемирие с Сарразеном. Для меня это единственная возможность задержаться в городе.

Мне на плечо опустилась рука. Я изобразил улыбку, ожидая увидеть осточертевшую мне физиономию жандарма. Но это был не он, а один из отдыхающих в спортивном костюме из акрила.

— Это вы репортер? Я не понял вопроса.

— Ну, репортер… Отец Мариотт говорил о журналисте.

— Да, это я, — сообразил я наконец. — Но сейчас я спешу.

Незнакомец взглянул себе через плечо, словно опасался любопытных ушей.

— Я тут кое-что узнал — может, вам будет интересно.

— Я вас слушаю.

— Жена у меня работает уборщицей в здешней больнице.

— Ну и что?

— На этой неделе туда привезли одного типа. Вам бы стоило с ним встретиться…

— Кого?

— Жан-Пьера Ламбертона.

На меня словно опрокинули ушат холодной воды. Майор, который руководил следствием по делу Манон Симонис. Шопар сказал, что он умирает от рака горла в больнице Жан-Менжоз.

— Разве он не в Безансоне?

— Он попросил привезти его в Сартуи. Жена слышала, что он долго не протянет, и…

— Спасибо!

Человек еще что-то говорил, но я захлопнул дверцу, заглушив его слова, включил зажигание и рванул к центру города.