Привычка выживать
Шрифт:
– Мы знаем, что мы потеряли, - говорит Том. – Но мы знаем, за что сражались и что приобрели.
Он гасит свою свечу; затем гаснут свечи в зрительском зале. Вновь наступает кромешная темнота, разбавляемая только музыкой. И эта музыка смутно знакома каждому из присутствующих. В этой музыке есть и сила, и слабость, и тьма и свет, но главная нота в ней отдана только надежде.
Рассеянный свет на сцене набирает силу вместе с громкостью музыки. Присутствующие с трудом привыкают к свету, внимательно выслушивая сопровождающий текст Тома. О том, что сегодня весь Панем начинает жить настоящим, не забывая о прошлом, но отпуская его. Убедительная речь его от общих фраз переходит к конкретной цели сегодняшней встречи. Том просит всех вспомнить людей, которые принимали участие в Играх. На большом экране быстро сменяются черно-белые фотографии участников Голодных Игр –
На этой трогательной ноте Хеймитча выводят из зеркальной комнаты в тускло освещенный коридор. Хеймитч подсчитывает двери, кажущиеся близнецами с той дверью, которая закрылась за ним. Должно быть, в этом здании огромное количество зеркальных комнат для подготовки участников. Должно быть, все участники переживают сладкие мгновение до начала Шоу в одиночестве, полностью оторванными от остальных. Что ж, блестящий ход, который, разумеется, является детищем Плутарха.
Когда Хеймитч оказывается в комнате, в которой уже сидит Каролина, на сцене начинается какое-то оживленное движение. Одна из зеркальных панелей в глубине сцены отъезжает в сторону, являя глазам зрителей великолепную тройку первых участников Шоу. Бити, непривычно привлекательный в идеально сидящем темно-синем костюме, держит под руки двух очаровательных женщин. Энорабия, не выказывающая никакого дискомфорта из-за недавнего ранения, улыбается, не показывая свои акульи зубы. Джоанна же ослепляет зрителей своей улыбкой, и даже посылает присутствующим воздушные поцелуи.
– Переигрывает, - подытоживает Эффи.
Хеймитч оборачивается к ней, желая что-то сказать, но почему-то не говорит. Впрочем, вместо вылетевшей из головы гадости, приходит другая гадость.
– Тебе совершенно не идет этот цвет!
– По крайней мере, - бросает Эффи, - твой галстук в тон моему платью, в первый раз.
Каролина, спокойно поедающая шоколадные конфеты, закатывает глаза. Она думает, что между ними никогда не будет никакой гармонии. Между тем, что происходит на экране, и тем, что происходит между двумя находящимися в комнате, Каролина выбирает экран. Ей нравится то, как выглядит Энорабия, не так устрашающе, как обычно. Вольт держится скованно, но очень внушительно, улыбается в нужных местах, а иной раз и достойно отвечает на шутку. Прибывших гостей усаживают на маленький диванчик рядом с креслом Тома. Беседа выходит плавной и занятной, затем на большом экране начинают показывать отрывки из записанных интервью. Каждый отрывок обсуждается между присутствующими, два или три вопроса поступают из зала – по одному на каждого победителя.
– Хорошо, - говорит Хеймитч, лакомясь виноградом, но желая выпить вина, - это не совсем Голодные Игры. – Ты вообще сегодня ела? – спрашивает почему-то у Эффи. Эффи отмахивается; ей кусок не лезет в горло с самого утра, хотя и кажется она привычно спокойной.
– Разве это не твой триумф? – язвит мелкая Сноу.
– Будь вежливее, - встревает Хеймитч, и тем самым переводит огонь на себя. Потому что мелкая Сноу, потупившись, спрашивает, как дела у Китнисс. Хеймитчу пригодился бы какой-то совет в этом случае, но советы не поступают, и он путано пытается объяснить ребенку, к которому, на самом деле, не чувствует никакой ненависти о том, что Китнисс вчера была не в себе, и ее поступки не стоит принимать близко к сердцу.
– Она целилась в меня, - прерывает его монолог мелкая Сноу. – Когда победители голосовали за проведение 76-х голодных Игр, Китнисс проголосовала «за»?
Хеймитч вздыхает.
– Я тоже голосовал «за», если хочешь знать.
– Значит, это все… - девчонка запинается, проглатывая расшифровку своих отношений с Огненной девушкой, - только из-за охмора?
– Нет, - отвечает Эффи. Ее больше не интересует происходящее на экране. – Я знаю Китнисс. И Китнисс вряд ли когда сознательно хотела твоей или чьей-то смерти.
– Она хотела убить моего деда, - вспыхивает Каролина.
– Потому что твой дед сломал всю ее жизнь. Твой дед, - пауза, - но не ты.
Девчонка поджимает губы. Эффи встает, подчиняясь скрипучему голосу из микрофона, оправляет платье. Хеймитч думает, что длина платья очень удачная, все-таки ноги у нее шикарные, но вот цвет… ему и цвет галстука не понравился сразу, хотя галстук – это только полоска ткани, способная его задушить.
– О, и ты позволишь взять себя за руку? – спрашивает Эффи.
Каролина фыркает. Хеймитч делает вид,
что сдается, и тоже следует указаниям человека в форме, который, очевидно, отвечает за их выход на сцену в нужный момент.– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, - говорит Хеймитч на ухо своей спутницы. От спутницы приятно пахнет, и спутница улыбается уголком рта, но не пытается его ободрить даже словом. Скрипучий голос, находящийся почти что в голове Хеймитча, ведет обратный отсчет, они вдвоем останавливаются у подсвеченной панели, и на секунду дыхание Эбернети сбивается. Равнодушная внешне Эффи впивается в его руку своими ухоженными ноготками, выдавая волнение. Но вовсе не боль ослепляет Хеймитча на короткое мгновение, пока зеркальная панель отъезжает в сторону. Не боль, но болезненно-приятное осознание того, что сейчас он хочет быть прежним собой – наглым и самоуверенным, - вовсе не ради Китнисс Эвердин.
…
Время тянется слишком медленно. Кажется, будто секундная стрелка сломалась и вообще перестала двигаться. Пит гипнотизирует ее так долго, как только может, но ничего не происходит. Может, здесь сломаны все часы? Или время действительно остановилось? У него нет ответа на этот вопрос, но у него нет возможности отвлечься на что-то, кроме собственных мыслей, становящихся оглушительно громкими в тишине зеркальной комнаты.
Его немного удивляет осознание того, что тишина, с которой, как он думал, он успел сродниться, кажется непривычной. Тишина была его самым верным спутником после Голодных Игр. И даже после революции – в больнице, в которой он провел не один день, не так много шумных компаний, способных скрасить одиночество. В больнице его навещали только двое – Аврелий и Пэйлор, и сейчас ему сложно определиться, чье присутствие было тяжелее переносить. Впрочем, ему же было все равно. Их присутствие лишь порождало легкий шум; слова, почти не касающиеся его сознания, потому что его безразличие было единственной гаванью, местом, в котором можно было скрыться, пусть и не целиком. Возвращение в его жизнь сначала Джоанны, потом Хеймитча и Эффи внесло значительные коррективы. Но связь с тишиной разрушило именно проживание в Тренажерном Центре.
Мог ли он когда-нибудь представить, что будет вспоминать неспокойные деньки в обществе неспокойных победителей Голодных Игр с ностальгией? Нет, конечно. Он не мог представить; эта ностальгия кажется болезненно неправильной. В воспоминаниях лица участников нынешнего Шоу искажены гримасами ненависти и боли из-за последней недели совместного проживания. Все, что может вспомнить он с начала переезда на Четвертый этаж, кажется далеким и почти родным. Бесконечные перепалки. Неутихающий шум. Разговоры, которые не заканчиваются. Откровенности, которые лишь сплачивают. Лица бывших врагов вот-вот должны была стать лицами нынешних союзников с перспективой превращения в лица друзей, но последняя неделя перечеркнула все. Перечеркнула всех.
Мысли вновь принимают ненужный оборот. Чувства, напоминающие собой сбивающие с ног волны, вот-вот возьмут верх. Но процесс необратим. Все, что может сделать Пит, это попросить отсрочку. Опять. Стараясь не думать о том, какой будет цена. Стараясь не думать, но леденея от страха перед грядущими потрясениями. Питу кажется, что это новый вид пыток, изобретенный в Капитолии. Его вот-вот вывернут наизнанку. Вытащат на свет все темное и жуткое, которое на свету преобразится во что-то еще более жуткое. Пит предпочел бы миновать этот период; Пит предпочел бы и дальше оставаться безмятежно спокойным. Ему нравится смотреть вокруг и видеть все таким, каким оно является на самом деле. Но теперь он должен использовать прошедшие времена, потому что незамутненная чувствами жизнь его уже канула в лету. И его способность обнаруживать причинно-следственные связи каждый день подвергается многочисленным поправкам на вездесущее и исконно человеческое «а что, если».
А что, если бы он поверил в любовь Китнисс?
Но он обманывает себя. Теперь – обманывает. Еще два месяца назад он точно бы знал, что ее любовь невозможна. И знание это не принесло бы ему никаких неудобств. Оно было бы чем-то вроде неприятного укола, не укола даже, а воспоминания об уколе. Теперь же… Теперь же весь его мир, подернутый краской ярости и гнева, вновь и вновь возвращается к Китнисс Эвердин, которая только играет роль. Играет теперь убедительнее исключительно из-за влияния каких-то там препаратов. О, Пит на собственном опыте знает, как могут влиять Капитолийские препараты на мысли и поведение любого человека. Но Пит не может понять, отчего именно ему досталась бесславная участь человека, познающего последствия этого влияния на собственном опыте.