Привычка выживать
Шрифт:
Эффи молчит. Ничего не спрашивает, и ее молчание выводит Хеймитча из себя.
– Наверное, вас вырастили в специальных боксах. Тебя и ту стерву, которая произнесла мое имя на Жатве много лет назад. У нее был такой же противный голос, да и имя мое она умудрилась исковеркать, - бутылку он резко вырывает из ее пальцев. – Она произнесла мое имя, но не имя моей сестры, и я был почти что счастлив. Испуган, но счастлив за сестру, которая избежала Игр в свою последнюю жатву. О, она была старше меня. И так же уверена в себе. Не думаю, что у нее действительно был шанс выжить, но в себе я был уверен. Был уверен даже тогда, когда понял, что победа ничего не изменит; рано или поздно все победители начинают жалеть, что не сдохли тогда, когда был шанс, - еще один глоток, поспешный, жадный. – Улыбчивая сука и бессердечный ублюдок, бывший моим ментором, сообщили мне про аукцион тогда, когда я все еще был глуп. И, знаешь, что я сделал с тем, кто купил меня? На твоем кукольном лица ничего
А потом сестра вернулась домой. С ребенком под сердцем. Порой мне кажется, что лучше бы она не возвращалась. С самого возвращения до самого рождения ребенка она не произнесла ни звука, хотя, я думаю, могла. Она ходила по дому, как тень, бесшумная и незаметная. Ребенок родился здоровым раньше срока. Сестра посмотрела на него только раз, ночью, когда осталась одна. Наверное, она смотрела на него очень долго. Смотрела и молчала. Я не знаю, о чем она думала. Я желаю никогда об этом не узнать. Утром я нашел ребенка задушенным. Сестра висела на веревке из разорванной простыни. В моей голове тогда звучал только голос капитолийской суки, произносящий мое имя в микрофон.
Повисает тишина. Эффи сидит рядом без движения, и Хеймитч ненавидит ее так сильно, как никогда прежде ненавидел. Чтобы она не сказала сейчас, - думает он, - чтобы не сделала, я возненавижу ее еще сильнее. Лучше бы ей промолчать.
– Мне не понять, что ты почувствовал, когда остался один, без своей семьи, - говорит Эффи равнодушно. – У меня не было семьи. У детей, родители которых сделались Безгласыми, семьи никогда не бывает. Как и надежды. Дети, подобные мне, всю жизнь обязаны выплачивать Капитолию долг за предательство родителей.
Она встает с прямой спиной. Китнисс вскрикивает и затихает, но Эффи подходит к дверям ее спальни и замирает, увидев что-то в темноте.
– Пит? – спрашивает безжизненно.
Китнисс резко садится на постели, еще чувствуя на своей шее сильные пальцы Пита. Дыхание у нее жадное, воздух поступает в легкие с обжигающей болью. Китнисс смотрит в пространство перед собой, и начинает что-то бессвязно шептать.
– Пит, - окликает Эффи повторно.
Пит, до этого смотрящий на не очнувшуюся до конца девушку, оборачивается. Он, кажется, тоже не до конца проснулся. В темноте не получается разобрать выражение его лица, и Эффи делает шаг в его сторону, пока тяжелая рука Хеймитча не опускается на ее плечо, останавливая.
Хеймитч не спрашивает у Пита, чего он хочет – убить Китнисс или спасти Китнисс. Неповоротливые мысли мешают ему осознавать реальность, но интуиция, или чувство, о котором раньше он знал недостаточно много, не бьет тревогу. Не заставляет его быстрыми шагами преодолеть разделяющее его и Пита пространство. Чертовое чувство, до этого момента ютящееся где-то на задворках его личности, не видит ничего странного в происходящем. Пит медлит. Хеймитч не уверен, видит ли Пит кого-то, кроме Китнисс. Да и видит ли Китнисс кого-то, кроме Пита, когда обретает способность видеть, тоже остается неясным.
Но она расслабляется, едва ли не обмякает на постели, сбившееся дыхание становится размеренным. Голос обретает силу, и можно уже разобрать слова.Она спрашивает у Пита, не сошла ли она с ума.
И Пит отвечает ей, но не на вопрос, который она только что задала. Отвечает неуверенно, с интонациями смутного воспоминания, как будто отвечает (и, возможно, отвечает не в первый раз) на вопрос, заданный в прошлой жизни. Единственное слово срывается с его губ вместе с глубоким выдохом облегчения. Разделенные на «до» и «после» реальности уже не вызывают головную боль, становясь единственной подлинной реальностью, не искаженной неверными воспоминаниями, но подернутой пылью чего-то утерянного. Хеймитч думает, что Пит выглядит, как человек, который слишком долго стоял на месте, не решаясь выбрать одну из уходящих вдаль дорог. Теперь он выбрал; и пусть этот выбор дался ему нелегко, только выбрав, он обрел возможность жить по-настоящему.
Китнисс наблюдает настороженно за тем, как Пит переступает порог ее спальни. Они смотрят друг на друга, еще не узнавая полностью, но силясь увидеть то, что должно быть увиденным. Они вспоминают, и взгляды их понемногу смягчаются. Китнисс неуверенно улыбается, когда Пит присаживается на край постели. Неловкая ее улыбка сползает с лица тогда, когда Пит берет ее за руку – медленно, будто давая ей возможность привыкнуть или отстраниться. Но Китнисс не просто отрекается от осторожности, Китнисс бросается в его объятия, не успев ничего подумать, и всякие мысли исчезают из ее головы тогда, когда Пит отвечает на ее объятие с той же поспешностью, даже жадностью, которой она не могла и ожидать.
Плечи Эффи трясутся, и Хеймитч, уже совершенно трезвый, кладет вторую руку на другое ее плечо. Он не хочет видеть ни ее слез, ни ее улыбок. Он хочет замедлить и остановить это мгновение, когда в темноте ненавистного ему дома все еще остается отголосок ответа Пита на старый-престарый вопрос Китнисс, заданный еще в прошлой жизни.
– Всегда.
========== ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ, в которой планы Плутарха воплощаются в жизнь ==========
Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.
Уважаемые читатели, помня отзывы на прошлую главу и публикуя нынешнюю, автор немного опасается за свою карму. И совсем немного – за свое здоровье. В общем, автор как бы предупредил, что расслабляться рано. Автор надеется на понимание.
Первое, что говорит Джоанна, встречая Хеймитча после двух недель разлуки, звучит не очень-то приятно.
– Этот синяк на скуле тебе совсем не идет.
Впрочем, Хеймитч и не ждал объятий, как не ждал трепетных и нежных слов. Это все лишнее, поверхностное, к тому же, у него есть сотня и одна причина не обращать на эту женщину (проведшую долгий и удачный отпуск, если верить тому, как замечательно она выглядит) никакого внимания. Он даже не улыбается ей, просто показывает на бутылку красного вина в руке. Джоанна больше не язвит. И слишком быстро находит бокалы.
Можно сказать, они скучали друг по другу. И друг друга поняли.
Разлив вино по бокалам, они долго молчат. Джоанна рассматривает темно-красную жидкость с почти суеверным восторгом. Хеймитч чувствует подступающую головную боль, которая вот-вот сдавит виски и вопьется когтями в его усталое лицо.
– Ты первый, - говорит Джоанна.
– Мы в полном дерьме.
– Хорошо. Тогда я первая.
…
Не было никакого предчувствия беды. Если бы оно было, Джоанна сумела бы прогнать его так далеко, как только смогла бы. Но никакого предчувствия не было. Все было слишком тихо, и только это сводило с ума. Каролина, прибывшая в Четвертый с Плутархом (который не дождался победителей и вернулся в Капитолий), большую часть времени выглядела подавленной, и, если приходилось огрызаться, огрызалась как-то без огонька. Энни, которую почти всегда сопровождала миссис Эвердин, улыбалась и смеялась, но больше не подходила к Джоанне ни на шаг. Их первая встреча не удалась. Джоанна, не привыкшая к объятиям, напряглась, едва только Энни приблизилась к ней. С трудом сдержалась, чтобы не отстраниться, но не смогла ничего сделать с гримасой откровенного ужаса на лице. Пожалуй, все чувства, охватившие ее в тот момент, могла понять только Энорабия, ведь вторая тоже скривилась, и сложно было понять, чего в этом выражении было больше – презрения или неуверенности.
Сперва Каролина не выказывала ни толики озабоченности своим нынешним положением. Наслаждалась солнцем, пусть даже и в компании двух неразговорчивых женщин, мрачно смотрящих на линию горизонта. С Энни Каролина не то, чтобы подружилась, но к ней единственной ластилась, как котенок, когда никого не было поблизости. Джоанна своими глазами видела умильную картинку, когда девочка-тиран читала вслух Энни какую-то детскую книжку; и не Энни даже, а тому маленькому человечку, что рос у нее внутри. Голос у Каролины старательно передавал интонации всех разговаривающихся героев, и девчонку явно смутило предложение прикоснуться к животу в тот момент, когда временный жилец подал голос единственным доступным в данный момент ему поводом.