Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Привычка выживать
Шрифт:

Эффи молчит. Ничего не спрашивает, и ее молчание выводит Хеймитча из себя.

– Наверное, вас вырастили в специальных боксах. Тебя и ту стерву, которая произнесла мое имя на Жатве много лет назад. У нее был такой же противный голос, да и имя мое она умудрилась исковеркать, - бутылку он резко вырывает из ее пальцев. – Она произнесла мое имя, но не имя моей сестры, и я был почти что счастлив. Испуган, но счастлив за сестру, которая избежала Игр в свою последнюю жатву. О, она была старше меня. И так же уверена в себе. Не думаю, что у нее действительно был шанс выжить, но в себе я был уверен. Был уверен даже тогда, когда понял, что победа ничего не изменит; рано или поздно все победители начинают жалеть, что не сдохли тогда, когда был шанс, - еще один глоток, поспешный, жадный. – Улыбчивая сука и бессердечный ублюдок, бывший моим ментором, сообщили мне про аукцион тогда, когда я все еще был глуп. И, знаешь, что я сделал с тем, кто купил меня? На твоем кукольном лица ничего

не отражается, но мешок с деньгами, пожелавший меня, был мужиком. Мужиком, представляешь?! Капитолийская сука мне сочувствовала, так мне казалось. Дала мне что-то, «что лишит меня воспоминаний», но я не стал ничего принимать. Я почти убил того ублюдка, который не успел даже прикоснуться ко мне. И началась такая пьянка! Знай я, что сделают со мной где-то под землей, в белых ярких камерах, я бы, наверное, попросил у Капитолийской суки беспамятства. Но больше она ничего не предлагала. Весь вид ее выражал глубочайшую скорбь, но делать она, разумеется, ничего не делала. Мой ментор не выражал и капли сочувствия. Он просил меня держаться, но с таким видом, будто меня уже засыпали землей. Это было не так далеко от истины. Перед туром победителей меня вернули в нормальное состояние. Покупать меня больше никто не желал. Тогдашний Президент почти не угрожал мне, но выразил сочувствие тому обстоятельству, что меня нельзя убить. Ты знала, что ни один из победителей Игр не умирал насильственной смертью? Они кончали жизнь самоубийством, принимали наркотики, пили, теряли человеческий облик и редко когда обзаводились семьями. Но Капитолий имел к их смертям лишь косвенное отношение. В дистрикт я вернулся через год. На следующей жатве прозвучало имя моего младшего брата. Ему только-только исполнилось 14 лет. И каждый раз, когда моим братьям и сестрам, двоюродным и троюродным, исполнялось 14, на жатве звучало их имя. Произносимое той же сукой. Тем же писклявым голосом. Та же кара постигла все семьи, с которыми дружила моя. Мы стали изгоями. Отец запил. Мать сошла с ума, а зимой ушла из дома и уже не вернулась. В течение трех лет я лишился всего, что любил. Старшая сестра, как могла, поддерживала меня, хотя я видел в ее глазах обвинение, никогда не произносимое вслух. Ей исполнилось 20 лет, когда Капитолий вновь вспомнил обо мне. Ей исполнилось 20 лет, когда ее забрали в исполнение моего долга. Еще три года я пытался ее вернуть, обращаясь ко всем, к кому мог обратиться. Даже к той нарисованной кукле. Я просил ее о помощи. Я обещал сделать все, чтобы мне не сказали сделать, но никто в проклятом Капитолии уже не слышал меня.

А потом сестра вернулась домой. С ребенком под сердцем. Порой мне кажется, что лучше бы она не возвращалась. С самого возвращения до самого рождения ребенка она не произнесла ни звука, хотя, я думаю, могла. Она ходила по дому, как тень, бесшумная и незаметная. Ребенок родился здоровым раньше срока. Сестра посмотрела на него только раз, ночью, когда осталась одна. Наверное, она смотрела на него очень долго. Смотрела и молчала. Я не знаю, о чем она думала. Я желаю никогда об этом не узнать. Утром я нашел ребенка задушенным. Сестра висела на веревке из разорванной простыни. В моей голове тогда звучал только голос капитолийской суки, произносящий мое имя в микрофон.

Повисает тишина. Эффи сидит рядом без движения, и Хеймитч ненавидит ее так сильно, как никогда прежде ненавидел. Чтобы она не сказала сейчас, - думает он, - чтобы не сделала, я возненавижу ее еще сильнее. Лучше бы ей промолчать.

– Мне не понять, что ты почувствовал, когда остался один, без своей семьи, - говорит Эффи равнодушно. – У меня не было семьи. У детей, родители которых сделались Безгласыми, семьи никогда не бывает. Как и надежды. Дети, подобные мне, всю жизнь обязаны выплачивать Капитолию долг за предательство родителей.

Она встает с прямой спиной. Китнисс вскрикивает и затихает, но Эффи подходит к дверям ее спальни и замирает, увидев что-то в темноте.

– Пит? – спрашивает безжизненно.

Китнисс резко садится на постели, еще чувствуя на своей шее сильные пальцы Пита. Дыхание у нее жадное, воздух поступает в легкие с обжигающей болью. Китнисс смотрит в пространство перед собой, и начинает что-то бессвязно шептать.

– Пит, - окликает Эффи повторно.

Пит, до этого смотрящий на не очнувшуюся до конца девушку, оборачивается. Он, кажется, тоже не до конца проснулся. В темноте не получается разобрать выражение его лица, и Эффи делает шаг в его сторону, пока тяжелая рука Хеймитча не опускается на ее плечо, останавливая.

Хеймитч не спрашивает у Пита, чего он хочет – убить Китнисс или спасти Китнисс. Неповоротливые мысли мешают ему осознавать реальность, но интуиция, или чувство, о котором раньше он знал недостаточно много, не бьет тревогу. Не заставляет его быстрыми шагами преодолеть разделяющее его и Пита пространство. Чертовое чувство, до этого момента ютящееся где-то на задворках его личности, не видит ничего странного в происходящем. Пит медлит. Хеймитч не уверен, видит ли Пит кого-то, кроме Китнисс. Да и видит ли Китнисс кого-то, кроме Пита, когда обретает способность видеть, тоже остается неясным.

Но она расслабляется, едва ли не обмякает на постели, сбившееся дыхание становится размеренным. Голос обретает силу, и можно уже разобрать слова.

Она спрашивает у Пита, не сошла ли она с ума.

И Пит отвечает ей, но не на вопрос, который она только что задала. Отвечает неуверенно, с интонациями смутного воспоминания, как будто отвечает (и, возможно, отвечает не в первый раз) на вопрос, заданный в прошлой жизни. Единственное слово срывается с его губ вместе с глубоким выдохом облегчения. Разделенные на «до» и «после» реальности уже не вызывают головную боль, становясь единственной подлинной реальностью, не искаженной неверными воспоминаниями, но подернутой пылью чего-то утерянного. Хеймитч думает, что Пит выглядит, как человек, который слишком долго стоял на месте, не решаясь выбрать одну из уходящих вдаль дорог. Теперь он выбрал; и пусть этот выбор дался ему нелегко, только выбрав, он обрел возможность жить по-настоящему.

Китнисс наблюдает настороженно за тем, как Пит переступает порог ее спальни. Они смотрят друг на друга, еще не узнавая полностью, но силясь увидеть то, что должно быть увиденным. Они вспоминают, и взгляды их понемногу смягчаются. Китнисс неуверенно улыбается, когда Пит присаживается на край постели. Неловкая ее улыбка сползает с лица тогда, когда Пит берет ее за руку – медленно, будто давая ей возможность привыкнуть или отстраниться. Но Китнисс не просто отрекается от осторожности, Китнисс бросается в его объятия, не успев ничего подумать, и всякие мысли исчезают из ее головы тогда, когда Пит отвечает на ее объятие с той же поспешностью, даже жадностью, которой она не могла и ожидать.

Плечи Эффи трясутся, и Хеймитч, уже совершенно трезвый, кладет вторую руку на другое ее плечо. Он не хочет видеть ни ее слез, ни ее улыбок. Он хочет замедлить и остановить это мгновение, когда в темноте ненавистного ему дома все еще остается отголосок ответа Пита на старый-престарый вопрос Китнисс, заданный еще в прошлой жизни.

– Всегда.

========== ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ, в которой планы Плутарха воплощаются в жизнь ==========

Уважаемые читатели, при нахождении ошибки/опечатки/не там и не так поставленной запятой, пожалуйста, используйте публичную бету.

Уважаемые читатели, помня отзывы на прошлую главу и публикуя нынешнюю, автор немного опасается за свою карму. И совсем немного – за свое здоровье. В общем, автор как бы предупредил, что расслабляться рано. Автор надеется на понимание.

Первое, что говорит Джоанна, встречая Хеймитча после двух недель разлуки, звучит не очень-то приятно.

– Этот синяк на скуле тебе совсем не идет.

Впрочем, Хеймитч и не ждал объятий, как не ждал трепетных и нежных слов. Это все лишнее, поверхностное, к тому же, у него есть сотня и одна причина не обращать на эту женщину (проведшую долгий и удачный отпуск, если верить тому, как замечательно она выглядит) никакого внимания. Он даже не улыбается ей, просто показывает на бутылку красного вина в руке. Джоанна больше не язвит. И слишком быстро находит бокалы.

Можно сказать, они скучали друг по другу. И друг друга поняли.

Разлив вино по бокалам, они долго молчат. Джоанна рассматривает темно-красную жидкость с почти суеверным восторгом. Хеймитч чувствует подступающую головную боль, которая вот-вот сдавит виски и вопьется когтями в его усталое лицо.

– Ты первый, - говорит Джоанна.

– Мы в полном дерьме.

– Хорошо. Тогда я первая.

Не было никакого предчувствия беды. Если бы оно было, Джоанна сумела бы прогнать его так далеко, как только смогла бы. Но никакого предчувствия не было. Все было слишком тихо, и только это сводило с ума. Каролина, прибывшая в Четвертый с Плутархом (который не дождался победителей и вернулся в Капитолий), большую часть времени выглядела подавленной, и, если приходилось огрызаться, огрызалась как-то без огонька. Энни, которую почти всегда сопровождала миссис Эвердин, улыбалась и смеялась, но больше не подходила к Джоанне ни на шаг. Их первая встреча не удалась. Джоанна, не привыкшая к объятиям, напряглась, едва только Энни приблизилась к ней. С трудом сдержалась, чтобы не отстраниться, но не смогла ничего сделать с гримасой откровенного ужаса на лице. Пожалуй, все чувства, охватившие ее в тот момент, могла понять только Энорабия, ведь вторая тоже скривилась, и сложно было понять, чего в этом выражении было больше – презрения или неуверенности.

Сперва Каролина не выказывала ни толики озабоченности своим нынешним положением. Наслаждалась солнцем, пусть даже и в компании двух неразговорчивых женщин, мрачно смотрящих на линию горизонта. С Энни Каролина не то, чтобы подружилась, но к ней единственной ластилась, как котенок, когда никого не было поблизости. Джоанна своими глазами видела умильную картинку, когда девочка-тиран читала вслух Энни какую-то детскую книжку; и не Энни даже, а тому маленькому человечку, что рос у нее внутри. Голос у Каролины старательно передавал интонации всех разговаривающихся героев, и девчонку явно смутило предложение прикоснуться к животу в тот момент, когда временный жилец подал голос единственным доступным в данный момент ему поводом.

Поделиться с друзьями: