Привычка выживать

– Как ты?

Энорабия опять закатывает глаза. Она пожала бы еще и плечами, если бы могла. Но она не может; пострадавшее место заморозили всяческими препаратами, да и сам организм накачали под завязку с тем расчетом, чтобы носитель смог продержаться в вертикальном положении сутки или около того.

– Шоу начнется в шесть, - говорит Каролина, и замечает мечущиеся взгляды. – Сейчас около половины шестого, - отвечает на незаданный вопрос.

Джоанна удивляется тому обстоятельству, что время, прошедшее с момента ее появления здесь, прошло незаметно. Впрочем, чему тут удивляться – все приготовления были выматывающими и до боли знакомыми. Ни один прием пищи не пошел ей на пользу; кажется, даже с долгими уговорами она сумела проглотить только кусочек тоста. Разумеется, осознание этого факта сопровождается появлением острого чувства голода.

– Здесь есть стол с едой, - подает голос Вольт. Джоанна ему не то, чтобы благодарна.

Помимо еды на маленьком столике есть еще и напитки. Жаль, что среди них нет даже слабоалкогольных.

Не обращая внимания на утоляющую голод Джоанну, Каролина продолжает делиться тем, что разузнала, пока была без присмотра.

– Сначала на сцену выйдете вы трое, - говорит девочка. – Последней там появится Китнисс Эвердин, - имя двенадцатой девочка выговаривает особенно тщательно, стараясь не вспоминать, что произошло вчера вечером в столовой. Стараясь не вспоминать Китнисс, целящуюся в нее из лука. Для того чтобы прогнать эти воспоминания, одного желания мало. Девочке приходится закрыть глаза и сделать несколько глубоких вдохов.

Энорабия, двигающаяся медленнее обычного, подходит к подопечной, и кладет свою тяжелую руку ей на плечо. В попытке ободрения ли? Джоанна не знает, но отчего-то начинает чувствовать себя и лишней, и бесполезной. Впрочем, это чувство вскоре покидает ее.

– А что делаешь здесь ты? – спрашивает Вольт.

– Наблюдаю, - огрызается девчонка, потому что не знает причины своего нахождения здесь.

– О, - подает голос Энорабия. – Шоу началось.

На огромном экране появляется заставка Шоу, затем камера отъезжает в сторону, показывая сцену будущего действия во всем великолепии. Ликующие зрители кричат что-то неразборчиво, затем на сцене появляется Том, и микрофоны всех участников оживают треском.

– Удача никогда не была на нашей стороне, - усмехается Джоанна.

Оставшись в одиночестве, Каролина сосредоточенно смотрит на экран телевизора, с долей ностальгии вспоминая, как в прежние времена смотрела подобные Шоу со своим дедом. Интервью перед Голодными играми – в ложе Президента. Теперь, конечно, в президентской ложе ей нет места. Теперь в президентской ложе есть места лишь для тех, кто выиграл в беспощадной войне ценой многих тысяч жизней. Каролина, наверное, не завидует им. Но Каролина и не хочет думать о них, поэтому устраивается на диванчике с ногами и старается не думать вообще ни о чем.

Разумеется, ей не удается.

…

Еще не видя сцены, Хеймитч чувствует ее тлетворный запах. Как бы не пытались капитолийцы переделать все сотворенное зло, у них мало что должно было получиться, и то лишь снаружи. Внутри, как ни крути, все осталось прежним. Они, выжившие на Голодных Играх, вновь призваны играть. Пусть ради благой цели убедить всех вокруг в том, что ад в прошлом. Цель - это тоже видимость, морок, наваждение и иллюзия. Как ни крути, их вновь заставляют играть роли, заставляют улыбаться и приветствовать своих соотечественников, исповедоваться перед ними, внушать им надежду одним только своим существованием. Боже, какие же мы лжецы, - думает Хеймитч с отвращением, и пытается не представлять вновь шикарную сцену и зрителей, выкрикивающих приветствия и пожелания. Эти зрители тоже лжецы. Мы сыграем в положительных героев, в тех, кто выжил и остался человеком, а они сделают вид, что верят нам. Круг обмана замкнется, а запах разложения прошлых потерь никуда не денется. Хеймитч чувствует его даже сквозь тяжелую туалетную воду, которой его, как ему кажется, не просто побрызгали, а в которой искупали перед тем, как выпустить из зеркальной комнаты.

К слову сказать, зеркальная комната ему не понравилась. Куда не посмотри – везде видно его осунувшееся лицо, с синяками под глазами. После горсти каких-то таблеток он выглядит вполне здоровым, прошла даже похмельная головная боль, но в зеркалах он видит, что руки его трясутся. Чертов срыв случился так не вовремя. Чертовы срывы, похоже, всегда случаются не вовремя.

Пока его приводят в порядок, он думает о Китнисс. О Китнисс, которую ему даже не дали увидеть. Он вспоминает Китнисс той, которую оставил в комнате, перед самым рассветом. Почти прежнюю Китнисс. Он старается не думать о том, что произошедшее в столовой – только начало. Начало ее избавления от въевшегося в самые глубокие слои памяти охмора. Если это начало, то он отказывается участвовать в продолжении. Он не выдержит продолжения, он слишком стар и слаб для того, чтобы видеть ее такой.

– Стар и слаб, - повторяет Хеймитч, глядя в глаза своего отражения. Стилист, пытающийся справиться с его волосами, вздрагивает и отстраняется. Хеймитч машет рукой, не стоит волноваться, это всего лишь мысли вслух. Жуткие мысли, которые слишком часто в последнее время преследуют его. Неудивительно, наверное, если знать, через что ему пришлось пройти. Или – удивительно?

Ответа на вопрос у него нет. Только вопросы, бесконечные, риторические, сводящие с ума. И мысли, от которых спасает разве что алкоголь, но лишь на время, на краткие мгновения тяжелого забытья. А потом забытье оборачивается расплатой – болезненным осознанием того, что ты слишком стар и слишком слаб, чтобы справляться со всем происходящим без постоянных пауз высокоградусного тумана.

Стар и слаб, - вертится в голове. Вслух он уже не произносит эту фразу, но из мыслей она не спешит убраться. Стоило ли продолжать жить так долго, чтобы осознать свою беспомощность именно сейчас, перед окончанием всех бед или, быть может, перед новым стартом? Нет, не стоило. Проще было покончить жизнь самоубийством, однако самоубийство, как Хеймитч считал прежде, удел слабых. Значит, он не так слаб? Значит, он еще не все потерял? Значит, ему есть еще ради чего (кого?) бороться? Конечно, есть.

Он вспоминает спящую Китнисс. Девочку, высказавшую на Жатве то, что он думал большую часть своей жизни, но о чем молчал. Девочку, которая подарила ему, а затем и всей стране, надежду на избавление от непрекращающегося ада. Девочку, ради которой он рискнул всем немногим, что у него оставалось. Девочку, ради которой он рискнул бы гораздо большим, чем его собственная жалкая жизнь.

Он вспоминает Китнисс. И думает, что, черт возьми, он готов рискнуть ради нее еще не раз.

В зеркальной комнате одно из зеркал отъезжает в сторону. За ним оказывается небольшой экран телевизора. Хеймитчу не нужно крутить головой по сторонам, чтобы видеть все происходящее на экране; зеркала обеспечивают превосходный обзор, как для него, так и для стайки на секунду замерших на месте стилистов. Хеймитч может прислушиваться к их восторженному разговору, но у него нет желания слышать их обсуждения, он прекрасно все видит сам.

Сцена, которую он ненавидит, тоже кажется состоящей из зеркал. Камера показывает зрителей, уже не разодетых в одежды всех цветов радуги, но реагирующих на музыкальное вступление со знакомым восторгом. Хеймитч морщится. От музыки его бросает в дрожь. Как и от улыбающегося Тома, появляющегося на сцене откуда-то сбоку и приветствующего всех присутствующих как в зале, так и около экранов по всей стране.

– Говорят, что Шоу соберет у экранов всех, - шепчет один из стилистов другому.

И Жатва, и сами Голодные Игры тоже собирали у экранов всех. Насильно. Хеймитч думает об этом, хотя не хочет думать. И вспоминает переоборудованную площадь двенадцатого дистрикта, переоборудованную специально ко дню Шоу. Он представляет, как толпы народа стекаются на площади всех дистриктов, чтобы пялиться несколько часов кряду в эфемерную картинку с лицами тех, кого новая власть приказывает считать героями. Жалкое, должно быть, зрелище.

На сцене Том кратко излагает события, связанные с Голодными Играми, с Революцией, с Победой и последующим возвращением на круги своя. Он говорит тихо и душевно, зал замирает и ловит каждое его слово, а в нужных моментах разражается то краткими аплодисментами, то проникновенным молчанием. Том говорит о потерях, которые коснулись каждой семьи. За его спиной большой экран транслирует фрагменты многочисленных похорон, Хеймитч даже способен рассмотреть хронику двенадцатого дистрикта, бесконечную череду найденных под обломками домов тел, накрытых грязными простынями. Сердце внутри сжимается, Хеймитч закрывает глаза, и открывает лишь тогда, когда Том просит всех почтить память погибших молчанием. На сцене приглушают свет. Том отработанным движением зажигает свечу. На экране за его спиной остается только зажженная свеча. Пламя нервное, мечется из-за ветра и сквозняка, и на какое-то время только оно становится источником света, а затем по всему залу зажигаются другие свечи. В полной тишине. Одна за другой. Камера показывает сосредоточенные лица присутствующих. Многие не могут сдержать слез; гнетущее впечатление чуть разбавляется тихой мелодией, мелодией, постепенно набирающей силу.