Привычка выживать

– Прости, Плутарх, мы сейчас же уйдем, - говорит Энорабия, успевая обстрелять недовольным взглядом Хеймитча, а пренебрежительным – Пита. В голосе ее, однако, нет и следа на извинение.

– Привет, - говорит Каролина сидящим в креслах мужчинам с поистине детской непосредственностью, которой Пит в ней прежне не замечал. – Разве мы помешаем тебе, Плутарх? – обращается к министру связи и терпеливо ждет ответа.

– Да, - отвечает Плутарх непререкаемым тоном. Каролина надувает губы, но из кабинета выходит, оглянувшись, впрочем, на Пита. Это не скрывается от Плутарха, и в этом, должно быть, кроется причина того, что у него портится настроение. Дальнейший разговор идет не так, как было задумано, потому что не получается вернуться к затронутой Питом темы безвредности. К мнимой безвредности Пита у Плутарха много претензий, которые он жаждет изложить, но приступить к изложению ему не дает заинтригованный Хеймитч.

– Что делает в этой квартире внучка мертвого Президента? – спрашивает он, понизив голос, и, кажется, не думает о том, что не имеет права ожидать ответа.

Плутарх морщится, и зло спрашивает в ответ:

– А что делает в вашей квартире сумасшедшая победительница Голодных Игр, известная всем как Энни Креста, в замужестве Одэйр? Она должна быть в Четвертом Дистрикте, но вместо этого она находится в квартире, в которой и без нее слишком много сумасшедших приходится на квадратный метр.

Хеймитч мрачнеет. Не то, чтобы он был уверен, что прибытие Энни в сопровождении миссис Эвердин осталось для властей Капитолия незамеченным, но сам факт упоминание имени этой замечательной, пусть и несколько ненормальной, даже очень ненормальной, девочки, действует на него удручающе.

Министр связи потирает виски, но не ждет ответа на вопрос, никоим образом не связанный с внучкой мертвого Президента. – Мне пришлось долго убеждать Пэйлор, что Каролина – всего лишь ребенок, который не сможет совершить переворот. У Сноу больше не осталось союзников, которые поверили бы в двенадцатилетнюю девочку и помогли бы ей вернуть пост своего деда. В конце концов, Пэйлор – хороший человек, к тому же, женщина, но она знать не знает, как относиться к этой девочке, бояться ее или простить ей все грехи деда. Поэтому Каролина живет в президентском дворце под контролем Энорабии, и иногда навещает меня, - Плутарх откидывается в кресле. – Я всегда испытывал к этому ребенку симпатию.

Мертвый президент никак не реагирует на его слова, но появляется в нем какая-то мучительная мысль, тревожная и прекрасная одновременно. Питу хочется смеяться; он умеет распознавать тайные чувства своих галлюцинаций.

Не вслушиваясь в то, о чем говорят Хеймитч и Плутарх, он выходит из кабинета и по памяти находит ванную комнату. Долго рассматривает в зеркале свое отражение. Увиденное ему совсем не нравится, но он ничего не может поделать с неприглядной реальностью. Он не вздрагивает, когда за его спиной оказывается Эффи. Эффи, очевидно, тоже не нравится отражение в зеркале, потому что она сразу отводит взгляд от своего нарисованного лица.

– Надеюсь, все проходит хорошо? – спрашивает она как-то робко и подходит ближе, поправляя воротник Пита. – Надеюсь, ты уже определился с тем, в кого играть? – спрашивает гораздо тише и смотрит по сторонам. – Нос выше, улыбки шире, - тарабанит со знакомыми интонациями, но сама не верит в то, что говорит.

– Теперь ты всегда ведешь себя странно? – интересуется Пит, уже не веря, что прежняя Эффи вернется. Нужно научиться общаться с этой Эффи, прилагающей слишком много усилий впустую на то, чтобы никто не увидел разницы.

– Иногда, - Эффи пожимает плечом. – Но есть Игры гораздо страшнее этой, Пит. А в этой игре ты можешь выиграть, если приложишь усилия, - и поспешно выходит из ванной комнаты на своих высоченных каблуках, чудом не зацепившись за порог и коврик.

Пит знал, что рано или поздно ему придется начать игру. Не знал только, когда. Не знал только, зачем. Когда-то он сказал Хеймитчу и Китнисс (было это во время Тура Победителей), что ему не нужны советчики, что ему нужно только одно: знать, во что он ввязывается. Сейчас он не знает, во что ввязывается и, похоже, никто не захочет ему помочь узнать. Но это что-то, очевидно, играет очень большую роль не только в его жизни. Он чувствует себя шахматной фигурой, которая лишилась управляющего ею игрока и теперь не знает, какой шаг из всех возможных будет самым верным, потому что не видит расстановки остальных фигур на доске. Но этот шаг нужно сделать, сделать сейчас. Эта поспешность всегда раздражает.

В кабинете за его отсутствие произошли некоторые изменения. Энорабия пригубила вина из только что открытой бутылки, а министр связи несколько подобрел, рассматривая рисунки спокойной Каролины, не разделяющей восторгов своего покровителя.

– О, ты замечательно рисуешь, - убежденно восклицает Эффи, но ее мнение для внучки мертвого президента вообще не играет никакой роли.

– Я хочу научиться рисовать, - парирует девочка строго. – Плутарх, ты разрешишь Питу научить меня рисовать? – впервые в ее голосе звучит требовательная просьба. Плутарх опять мрачнеет, и смотрит на Пита с оскорбляющей задумчивостью, будто подсчитывает в уме все плюсы и минусы такого поворота событий. Ему приходится согласиться; то ли плюсы перевешивают минусы, то ли Каролина Сноу может вертеть своим покровителем, как ей заблагорассудится. Скорей всего, второе, потому что следующее предложение внучки Президента повергает в шок всех собравшихся: - А когда мы навестим Китнисс Эвердин? – спрашивает девочка и невинно хлопает глазами.

Мертвый Президент беззвучно аплодирует своей живой родственнице.

Пока Питу ясно только одно: на доске появилась еще одна фигура, и непонятно, управляет ли ею игрок, или же она управляет игроками.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой доктор Аврелий выдвигает свои условия ==========

Здесь холодно. Много белого цвета. Мало мебели. Нет никаких приятных мелочей, радующих сердце своим присутствием. В этой маленькой светлой комнате днем почти всегда гостит солнце, от света режет глаза. Когда Китнисс просит завесить окна, их завешивают чем-то снаружи, а не изнутри. Здесь делают все, что она попросит, но делают это так, что ей становится тошно. Никаких острых и режущих предметов. Ничего, из чего можно сделать веревку. Ничего тяжелого, металлического. Они знают, что она может навредить себе. Они не знают, насколько сильно она хочет навредить себе.

Китнисс Эвердин молчалива. Днями напролет лежит на своей постели, прибитой к полу, с открытыми или закрытыми глазами. Ест мало, даже не все, что приносят на больших пластиковых, абсолютно безопасных подносах, мирно выпивает все таблетки, и не пытается спрятать ни одной. К ней относятся не как к преступнице, а как к вернувшейся из мертвых, но с не меньшей строгостью. Иногда ей хочется кричать. Когда кричать хочется невыносимо, она кричит.

Никто не берет в расчет то, что она жаждет своей смерти. Она больна, она должна быть вылечена, возвращена к жизни, и не важно, сколько времени на это потребуется. У нее тот же врач, и она надеется, что их встречи будут проходить по старой программе: она молчит, он спит, но она ошибается. Доктор Аврелий, который кажется ей чуть более нервным, а иногда – откровенно злым, усаживается в кресло и закрывает глаза, но Китнисс не успевает перевести дыхание, когда он спрашивает:

– Ты хочешь поговорить?

Пока все идет по старой схеме, она качает головой из стороны в сторону и закрывает глаза. Ей не хочется спать. Ей не хочется есть. Ей не хочется даже дышать, но она ничего не может с собою поделать, и воздух поступает в ее легкие в обычном режиме.

– И о чем именно ты не хочешь поговорить со мной? – спрашивает Аврелий с нажимом. Он держит в руках огромный белый блокнот. Черную ручку, к которой не притрагивается. Он смотрит на свою пациентку жадно, пристально, как смотрят голодные люди на еду, и Китнисс становится не по себе даже с закрытыми глазами. – О том, что твоя сестра погибла? – уточняет доктор холодным голосом, и кажется ей сейчас жестоким. – Или о том, как жалеешь, что не сумела по-человечески покончить жизнь самоубийством?

Китнисс садится, смотрит на своего непривычно привычного доктора. Он такой, каким она его запомнила. Но при всем при этом – совершенно другой. Она замечает тени, пролегшие вокруг его глаз, должно быть, от недосыпания. Стали глубже морщины, которые появляются вовсе не от улыбок. Он поджимает губы, позволяя так пристально рассматривать себя, и даже наклоняется в ее сторону. Китнисс думает, что он мало спит, мало ест, мало бывает на свежем воздухе. Теперь он больше напоминает одного из пациентов этого места, но не одного из врачей.