Приют Грез

На Ланне теперь был просторный пурпурный халат, подчеркивавший изумительную бледность ее лица цвета слоновой кости. Черные кудри она убрала в пышный греческий узел на затылке, скрепленный узеньким блестящим ободком. Запахнув халат, Ланна медленно двинулась к Эрнсту, задумчиво улыбаясь.

Для Эрнста время и место давно исчезли - где-то далеко-далеко кипела шумная жизнь. Там одни мечты и обман, а действительность только здесь - эти мягкие подушки и пуфы, эта освещенная матовым светом комната и эта сказочная красавица перед ним с такой странной улыбкой. Такой странной…

–  Малыш мой, - тихо, маняще.

–  Ланна… Несравненная… Любовь моя…

–  Малыш, - еще тише, словно звук арфы летней ночью.

–  Милая моя… Чернокудрая…

–  Малыш… Я люблю тебя… - скорее выдохнула, чем прошептала она, слегка склонившись к нему.

–  О мой факел и блуждающий огонек! Светящийся прибой моей души, целиком принадлежащей тебе! Я лежу у твоих ног с дрожащим сердцем, с рыдающей от пламенного блаженства душой, о пожар и упоение моей любовной тоски! Под чарами твоих жгучих очей кровь моя поет тебе страстные гимны… Ты… Ты…

Он зарылся лицом в мягкую пурпурную ткань.

Она тихонько запела:

–  Любовь свободой мир чарует…

И продолжила вплоть до милых обезоруживающих слов:

–  Так берегись любви моей…

Эрнст вскочил, прижал Ланну к себе и принялся целовать - глаза, щеки, лоб, яркие губы, мерцающую белизной шею, жемчужные плечи, - ее голова запрокинулась, и на губах заиграла обольстительная улыбка. Эрнст едва не задохнулся от счастья, глаза ослепила и опьянила светящаяся белизна ее плеч, Ланна протянула к нему свои прекрасные обнаженные руки, со сдавленным стоном обняла его и шепнула:

–  Малыш, мой Малыш, душа моего сердца, любимый, золотой мой…

Узел на ее голове распался, и волосы потоком хлынули по его руке. Эрнст прижался к ним лицом и снова принялся целовать Ланну, пока она не пришла в экстаз. Приоткрыв рот и уже не сдерживая странного огня в жаждущих глазах, она тянулась к его губам и, смежив веки, упивалась поцелуями, все более страстными и жгучими, - пока со вздохом не выскользнула из его объятий и не опустилась на шкуру белого медведя, покрывавшую тахту.

Эрнст весь горел и пылал, его мысли путались, он казался себе одновременно и Богом и королем, бесконечность разбивалась о его тело, небеса разверзались, тысячи факелов освещали путь, миры умещались в ладонях, его взгляд обдал жаром лицо Ланны, словно раскаленная лава Везувия.

Пурпурный халат распахнулся, обнажив мягкие очертания грудей, прятавшихся в белой кипени душистого белья. Стройные ноги в шелковых чулках вынырнули из-под дивных волн кружев, нависавших над округлыми коленями.

Словно пеленой застлало взор Эрнста, и сквозь красную дымку он увидел ту странно-обольстительную улыбку, что всегда так манила его, - улыбку, сотканную из греха, печали и жажды любви. Смутно, как будто сквозь шум прибоя, он услышал:

–  Иди ко мне!

В ушах Эрнста раздался оглушительный всепобеждающий гром, он, ликуя, бросился кЛанне и понес ее на руках к ожидающим их подушкам.

IX

Фриц опять стоял перед зеркалом - «Ну-ка, зеркальце, скажи…» Он стал чаще кашлять, да и ночной пот мучил его пуще прежнего. Тем не менее, несмотря на приближающуюся зиму, он решил поехать в Росток к родителям Трикс. Фриц написал им письмо и даже успел получить ответ. Старик Берген вежливо и сдержанно сообщал, что через несколько недель сам приедет в Оснабркж и сможет устроить все, что потребуется для Трикс. Но Фрица это не удовлетворило. Он не хотел, чтобы Трикс получила поддержку извне - в этом случае она вновь рисковала сбиться с правильного пути. Поэтому Фриц решил сам поехать в Росток и взять дело в свои руки. Туманным ноябрьским утром он уехал, еще раз сердечно пожелав Трикс держаться стойко и мужественно.

Элизабет и Трикс подружились. Со свойственной ей легкостью Трикс быстро сошлась с Элизабет, а та своей деликатностью только облегчила эту задачу.

Элизабет была очень занята. Она целыми днями работала в детской больнице, и обе они, Элизабет и Трикс, были настоящей опорой и радостью для начальницы. Спокойная доброта Элизабет делала ее в глазах детей Святой Девой, и все они привязались к «сестричке Элизабет» с трогательной любовью и почтительностью.

В последние месяцы Элизабет сильно переменилась. Ее наивная ребячливость превратилась в мягкую женственность. Фриц как-то сказал о ней: «Она идет своей дорогой так уверенно, будто могла бы пройти по ней и с закрытыми глазами».

Фрид и Паульхен все еще пребывали в стадии взаимного подтрунивания. Во Фриде зародилась некая склонность к Элизабет. Но он не знал, где ключ к ее сердцу, и не пытался его найти. Они были во многом слишком похожи друг на друга. Элизабет была для него как сестра. Глаза Паульхен иногда выдавали растерянность. И она частенько подолгу стояла перед портретом Эрнста, все еще висевшим в мастерской. Первые муки молодости…

Фриц видел все это и однажды вечером долго беседовал с Паульхен, а потом и с Фридом. Так его доброта помогла им справиться с первыми проявлениями жестокости жизни.

Через несколько дней Фриц вернулся. Задыхаясь от нетерпения, Трикс прибежала к нему под вечер.

–  Дядя Фриц… - Она глядела на него расширенными от страха глазами.

–  Все хорошо, Трикс.

Она ответила беззвучным потоком слез.

–  Не плакать, Трикс.

–  А я и не плачу - это от радости. Наконец-то, наконец-то я вновь обрела почву под ногами…

Спустя время ее волнение немного улеглось.

–  Расскажи мне обо всем, дядя Фриц… Как у нас дома… Как тебя приняли… Как здоровье матушки?

–  Она очень постарела, дитя мое. Передает тебе привет и просит как можно скорее приехать к ней.

–  Неужели это правда… дядя Фриц?
– вскинулась она.

–  Да, дитя мое, это правда.

–  О, матушка…

И еще раз, с невыразимой тоской:

–  Матушка, добрая моя… А я… я…

У Фрица на глаза навернулись слезы.

–  Дядя Фриц, это может только мать…

–  Да, мать… Мать - это самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать - это значит: прощать и приносить себя в жертву.

–  А как отец?

–  Поначалу он держался холодно и не очень меня расспрашивал. Наверное, то была маска, надетая передо мной, чужим человеком, - а может, и перед самим собой. Он сказал, что отверг тебя и решения своего не изменит. Я напомнил ему слова Христа, сказанные Петру в ответ на его вопрос: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?» - «Не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз». Отец был непоколебим - или, вернее, только казался таким. Тогда я заговорил с ним о его собственной вине. А вина его в том, что он не дал себе труда понять тебя, судил о тебе лишь со своей точки зрения и тем самым собственными руками отдал тебя в объятия соблазнителя. Недостаточно просто любить своих детей, нужно еще и проявлять свою любовь к ним. Дети - это нежные цветы, им нужен свет, и если они его не получают, их головки быстро вянут и клонятся к земле. Я спросил его, разве он хочет теперь, когда есть возможность загладить вину и наверстать упущенное, вновь навлечь на себя заслуженное обвинение и бросить тебя в беде. И еще много всего наговорил. Это повергло его в уныние. Я не унимался, даже когда он хотел уже вспылить, и наконец он сдался. Но тут у него зародились новые опасения. Мол, твоя репутация может повредить сестрам. Я его успокоил, сказав, что никто ничего не знает, а ты осталась, в сущности, по-прежнему чистой и доброй душой. В конце концов отец уступил. «Скажите ей, - молвил он, - этих двух лет как не бывало». А твои сестры радуются, что их сестрица, так долго жившая в пансионе, скоро вернется домой. В Ростоке люди думают, что ты была в пансионе, - и пусть себе так думают. Посторонним этого достаточно.