Приют Грез
Шрифт:
– Дядя Фриц… Дорогой, добрый дядя Фриц…
– Видишь, Трикс, все теперь устроилось, и вскоре ты окажешься в объятиях родителей.
– Ах, дядя Фриц, но ведь тогда мне придется расстаться с тобой!
– Да, дитя мое…
– Как мне жить без тебя…
– У тебя есть матушка.
– Матушка… - Ее лицо просветлело.
– И все-таки, дядя Фриц…
Она попыталась поцеловать его руку. Он быстро отдернул ее. Большая слеза упала на его кисть.
– В понедельник твой отъезд, Трикс. А в воскресенье мы все соберемся, чтобы попрощаться с тобой.
– Да…
Она еще долго стояла, молча
Позднее к нему пришла и Элизабет.
– Я так рада, дядя Фриц, что ты вернулся.
– И я рад, что опять дома.
– Чего ты добился?
– В понедельник Трикс возвращается к родителям.
Она кивнула:
– Я была почти уверена, что так и будет. Кроме тебя, никто не смог бы сделать это. А я очень к ней привязалась.
– Как дела у твоих маленьких подопечных?
– Они растут. Сегодня я стояла у кроватки одного тяжелобольного ребенка - бедняга парализован - и кормила его с ложечки. Вдруг он задержал мою руку и очень торжественно сказал: «Тетя Лиза, ты должна стать моей мамой». Мне пришлось пообещать это. Жить ему осталось недолго. Сухотка. Его мать не могла как следует заботиться о мальчике. У нее их еще шестеро, и надо добывать хлеб насущный. Теперь он перенес свою любовь на меня. Я бы посоветовала любому, кто хочет забыться или успокоиться, начать ухаживать за больными.
– Да, это многое заменяет.
– И утешает. Ибо самоотречение нелегко дается.
– Самоотречение вовсе не обязательно, Элизабет.
Она грустно взглянула на него.
– Возможно, это всего лишь неизбежное в таких случаях заблуждение. Или иллюзия… Все будет хорошо.
– Ты так думаешь, дядя Фриц?
– Да, Элизабет.
Слезы градом хлынули из ее глаз.
– Кому никогда не доводилось жить вдалеке от родины, Элизабет, тот не знает, какова ее магическая сила, и не умеет ценить ее. Это познаешь только на чужбине. На чужбине родина не становится чужой, наоборот, ее начинаешь любить еще крепче.
– Но я его так люблю…
– Он вернется к тебе. Любовь - это жертвенность. Часто и эгоизм называют любовью. Только тот, кто по доброй воле может отказаться от любимого ради его счастья, действительно любит всей душой.
– Этого я не могу. Тогда мне пришлось бы отказаться от самой себя.
– А если он из-за этого будет несчастлив?
– Не… счаст… лив… - голос ее дрожал.
– Нет, этого я не хочу… Тогда уж лучше откажусь… - Она уткнулась лицом в подлокотник кресла.
– Но это так тяжело… так тяжело…
– А тебе и не надо этого делать, - тихо сказал Фриц.
– Он - твой, и ты - его. Я это знаю. И ты знаешь, что принадлежишь ему. А он, пожалуй, еще не знает, что принадлежит тебе. Но поверь: это так. В глубине души он твой.
Элизабет взглянула на него полными слез глазами.
– Дитя мое, ты - словно редкий цветок. Он открывает головку навстречу солнцу лишь однажды и больше никогда. Так и твое сердце - лишь один раз открылось навстречу любви - и больше никогда не откроется. То же самое было с моей мамой. Я могу полюбить лишь одного человека в жизни. Мое сердце принадлежит ему навсегда и навеки…
– Да, Элизабет… А Эрнст?
– Я люблю
его.Воцарилось молчание. Отблески света лампы золотыми пятнами лежали на светлых волосах Элизабет.
– Миньона - раздумчиво произнес Фриц.
– Элизабет, ты ведь знаешь, что жизнь идет странными путями. День сменяется ночью, ночь сменяется днем - так и у Эрнста.
– Он очень редко пишет…
– Хватит ли у тебя сил услышать правду?
Она кивнула.
– Одна певица, время от времени гастролировавшая в нашем городе, теперь тоже живет в Лейпциге.
– И он… ее любит?
– Иначе… Не так… Любит он только тебя. Он поддался ее чарам. Он прислал мне письмо, в котором рассказывает о многом. Вот это письмо, я даю его тебе.
Она прочитала.
– Я так и думала.
– Я дал тебе это письмо не для того, чтобы сделать тебе больно, а чтобы показать: там происходит нечто совсем другое. У него брожение чувственности, которое когда-нибудь случается с каждым юношей. У Эрнста, насмешливого и неистового человека с бойцовскими качествами, оно было возможно только в этой наиболее заманчивой форме, замешанной на тщеславии. Он еще пробудится от этих чар и задним числом не сможет себя понять. Но пробудиться он должен сам. Иначе останется незаживающая рана. Не следует пороть горячку. Умеешь ли ты ждать, Элизабет?
– Умею.
– Смотри - если бы ты сейчас сочла себя оскорбленной и решила от него отвернуться, в этом сыграли бы свою роль и предрассудки, и задетое самолюбие, и общепринятые обычаи. Давай предоставим этот вид любви тем людям, которые и в любви превыше всего ценят красивую позу. Нет, сейчас ты ему нужнее, чем когда-либо. Ты покинешь его?
– Нет, дядя Фриц.
– Вот теперь ты знаешь все. Тебе очень больно?
– Не могу понять.
– А чувствуешь тем не менее, что все осталось по-прежнему? Ты знаешь фаустовский характер Эрнста - его борьбу с самим собой. Это его заблуждение - лишь поиск забвения, лишь выражение этой его борьбы. А вернее - это вовсе не заблуждение, а нормальный для него способ забыться. Как бы выход наружу его внутренней борьбы. Он не успокоится, пока вновь не найдет своего пути. Пути - к тебе. Ты веришь в это?
– Теперь снова верю. Да и раньше знала. Но я была так подавлена. А теперь опять все в порядке.
– Спокойной ночи, Элизабет.
– Спокойной ночи, дядя Фриц.
Он посветил ей на темной лестнице.
– Опять стало рано смеркаться, - сказал Фриц.
В духовке шипели на сковороде яблоки. Их аромат наполнял мансарду уютом. Все сидели перед печкой, мечтательно уставясь на пляшущие язычки пламени, зыбкие красноватые отсветы которого пробегали по полу и стенам. Но вот зажженная лампа осветила их бледные лица.
– В последний раз я здесь, в Приюте Грез, - выдавила Трикс дрожащими губами.
– Никак не могу в это поверить. Элизабет, сохранишь ли ты обо мне добрую память?
– Что ты такое говоришь, Трикс! Скоро ты опять к нам приедешь. На Рождество… Или на Пасху…
– О да, непременно, иначе я просто не выдержу.
Вошел Фриц с печеными яблоками:
– А вот и яблоки, дети мои. Осенью и зимой я буду каждый вечер угощать вас печеными яблоками. Я так люблю слушать их фырканье, когда они сидят в духовке. Эти звуки наполняют душу уютом и миром.