Призрак бродит по Техасу

Впрочем, уединиться с женщиной мне было бы не так-то просто! Фаннинович ходил за мной буквально по пятам, порываясь испытать мой экзо, проверить батарейки, добавить энергии, внести изменение в схему проводки… Его идеи и влюбленность были неисчерпаемы! Меня томило ощущение, что я - чудовище Франкенштейна, за которым гоняется Томас Альва Эдисон. Нет, точно, все немцы - маньяки.

Однако Эль Торо требовал, чтобы я потакал стеклянноглазому баварцу как могу. Ну и мой экзо, бесспорно, поддерживался в идеальном состоянии.

Но вот физическое мое состояние ухудшалось, хотя я никому об этом не говорил. Это был не стоицизм, а просто нежелание, чтобы мной занялись всерьез. Вдруг Чудище с моноклем объявит себя еще и медиком?

Я постоянно напоминал себе, что моя истинная цель - 1) добраться до Йеллоунайфа; 2) проверить и перепроверить существование Пропавшего Уранинитового Шурфа Чокнутого Русского, вопреки чертовски правдоподобным заверениям Рейчел; 3) вырвать у комитета свою долю и отправить ее в Мешок с первым же космолетом.

Рейчел спросила, что толку раздумывать над судьбой Шурфа, раз неопровержимо доказано, что заявки при мне нет - ни в багаже, ни на мне. Я взвесил возможность открыть ей правду. И пришел к выводу: ни в коем случае.

В Канзас-Сити, Канзас (Техас) первого спиндлтопа Эль Торо решил, что мне следует отдохнуть, и взял меня с Ла Кукарачей посмотреть бой быков на стадионе бывшей школы. Большая шляпа, большие сапоги, подбитый ватой костюм поверх экзоскелета и пышные пшеничные бакенбарды с усами, маскировавшие щечные пластины, делали меня неузнаваемым. Эль Торо и Лапонька играли роль моих дворовых. Нас никто не разоблачил. И я решил, что из моей способности сойти при беглом осмотре за техасца можно извлечь пользу.

Бой быков оказался восхитительным. Быки были гармонизированные - огромные, медлительные, и матадоры - юные мексы обоего пола - акробатически от них увертывались, даже делали сальто с одним, а то и двумя переворотами, ухватившись за рога. Как на древнем Крите.

Лапонька сообщила мне, что училась на матадора, но затем пришла к выводу, что жизнь "светской секретарши" обеспечивает больше финансовых благ, а революционная деятельность приносит больше эмоционального удовлетворения, тогда как акробатика весьма полезна и на том и на другом поприще. При последних словах она мне весело подмигнула. Однако я вовремя спохватился и не начал с ней флиртовать.

"Действуй хладнокровно, даже холодно" - таков девиз Ла Му-эрте Альта, - сказал я себе.
– На какого дьявола нужны мне женщины? К тому же, если я останусь тверд, либо одна, либо другая в конце концов сдастся."

Наше революционное собрание в этот вечер проводилось в огромном трущобном мекстауне, растянувшемся по берегу реки Канзас в Канзас-Сити, Миссури (Техас). Оказывается, до прямого попадания атомной бомбы здесь были величайшие скотобойни мира. Несколько десятилетий спустя, когда радиоактивный фон снизился до терпимого уровня, мексы вновь начали понемножку строиться - отчасти под давлением роста населения, а отчасти по собственной инициативе, так как остаточная радиоактивность в какой-то мере гарантировала, что их господа туда соваться не будут - разве что на самый короткий срок.

С первых же минут мне стало не по себе. Сцену для нас соорудили впритык к речному складу с толстыми кирпичными стенами - над вторым этажом они сплавились в подобие горбатого, покрытого глазурью купола, из которого там и сям, точно скрюченные пальцы, торчали огромные, рыжие от ржавчины концы стальных балок.

Под ногами тянулась подметенная, но вся в прихотливых трещинах зеленоватая и бурая остекленевшая земля. В щели уже набилась свежая почва.

На этой ядернообразованной площади перед жилыми лачугами стали безмолвно собираться наши слушатели - сосредоточенно насупленные землистые и коричневые лица с порядочным вкраплением совсем темных. Эти последние принадлежали "застрявшим" черным, которые здесь прочно укоренились или в любом случае еще не успели выбраться в Тихоокеанскую Республику или во Флоридскую Демократию.

Но различать даже лица было нелегко. Огни нашей рампы светили тускло, хотя день оставался пасмурным.

Я вместе с остальной труппой ждал в темном нутре склада в некотором отдалении от центрального входа.

За несколько минут до начала спектакля поднялась суета: местные рабочие установили широкий трельяж из черных стержней перед нашей сценой и над ней, так что она стала еще теснее. Эль Торо куда-то ушел, и никто не мог - или не захотел - объяснить мне назначение этих решеток. Полнейшее безумие со сценической точки зрения! Мешает зрителям видеть актеров, а те чувствуют себя зверями в клетке. Во всяком случае, так себя почувствовал я.

Потрясающее невежество! Никакого представления о театральных эффектах! У меня расшалились нервы. Мне стало еще больше не по себе. Я предпочел бы, чтобы девушек тут не было, но не хватало сил поговорить с ними.

И тут за минуту до моего выхода, когда я решил повторить в уме вступительные слова, они вдруг куда-то исчезли. Словно и испанский, и английский, а вероятно, и русский полностью изгладились из моей памяти.

Зато в уме у меня заскользила немая картина, стирая всю другую реальность. Я нахожусь в том же огромном помещении. Его заливает белый свет; нигде ни единой тени. В помещение, тяжело ступая, входят вереницы быков. Люди с равнодушными лицами, но в забрызганных кровью одеждах, бьют молотами по рогатым головам, ловко перерезают горло за горлом под лоснящейся шерстью, сдирают шкуры, потрошат и разделывают туши. В ушах у меня стоит грохот от перестука копыт, падения массивных тел, сливающегося с фырканьем и пронзительными стонами. В ноздри мне бьет вонь перепуганных животных, их обильных экскрементов и потоков густой сладкой крови. Другие люди с такими же равнодушными лицами непрерывно обдают пол струями из шлангов.

Больше всего меня поразил цвет этой взлетающей фонтанами, струящейся, все затопляющей, вездесущей крови - не багровой, какой мне всегда представлялась кровь в больших количествах (видеть такое мне не доводилось), но фосфоресцирующе-карминной, почти алой, ассоциирующейся с тропическими красками, губной помадой, клоунскими румянами.

Тут я ощутил болезненный толчок чьего-то локтя, и видение рассеялось. Ла Кукарача напомнила мне, что реплика под мой выход уже прозвучала.

Я вышел на эстраду, точно во сне. Аплодисменты, которыми меня встретили, звучали тихо-тихо, словно доносились издали - не громче биения крови в моих ушах.

В Мешке при проверке на телепатические свойства я всегда выдавал отрицательную реакцию. Но я не мог понять, как одно лишь воображение могло создать у меня столь яркую картину бойни.

Кто-то - не я!
– произнес: "Yo soi la muerte", и по меньшей мере пять минут я ощущал себя жуком под забралом оживших, обретших голос рыцарских доспехов.

Затем то ли видение бойни утратило силу, то ли я настолько вдохновился, что сумел начать синодик Вселенской Смерти.

Смех слышался лишь кое-где и негромкий, одобрения - тоже тихие, но нутряные. По-моему, мне еще никогда не доводилось в такой степени овладеть зрителями. Как выяснилось, даже чересчур. Видимо, я загипнотизировал и дозорных, и собственных товарищей - во всяком случае, когда я погрозил пальцем и произнес: "Мы должны

рисковать собственной смертью, и, если понадобится, сеять смерть!", я, мне кажется, первым услышал легкий посвист воздуха и мягкое гудение, осторожно посмотрел вверх и одним моментальным взглядом охватил зависшие над нами шесть вертолетов с антеннами, спиральными проводами, прожекторами и всяческим электронным оборудованием под брюхом.

Затем - но мои глаза успели сощуриться в щелочки - площадь залил жаркий, пронзительно-белый свет.

Времени хватило, чтобы каждый зритель успел вскочить на ноги, бросить один взгляд, сделать один шаг.