Профессия – лгунья

— Хисащисан, я даю вам полный спектр эмоций! Вы всё время пребываете со мной в возбуждённом состоянии. Не хватает адреналина? Вот, получайте, пожалуйста. Вы ревнуете, злитесь, торжествуете, чувствуете себя нужным, брошенным, обиженным. Всяким-разным. Это же как приключенческое кино! С кем ещё вы могли бы почувствовать себя молодым мужчиной, каким вы, заметьте, далеко не являетесь! И я не заслужила кольца?! — сказала я желчно. Он рассмеялся в ответ, будто закудахтал, и лицо его исказилось злобой.

«Ой, ой, опять не то говорю. Унять спесь, унять спесь», — повторяла я себе бестолково.

Снежная макушка Фудзиямы стала виднеться задолго до того, как мы приблизились к ней.

— Раньше верхушку не всегда можно было увидеть. Воздух был сильно загрязнён. А сейчас видно, — сказал Хисащи.

На подъезде к горе мы сделали остановку, чтобы зайти в ресторан. Здесь стояла настоящая зима. Бушевал сильный ветер и упорно задувал в лицо снег. В ресторане Хисащи достал из сумки коробочку, в которой оказался шприц и какие-то ампулы. Привычным опытным движением он набрал в шприц лекарство и махом сделал себе укол прямо в живот. Мы в ступоре таращились то на шприц, то на его круглое пузо.

— Да, это у нас у всех по отцовской линии, — сказал он небрежно, — Диабетики мы от рождения. Но я сильный духом и никогда не унываю! — он сразу сделался таким важным, что оттопырил нижнюю губу для значимости.

Ольга вышла из ступора и пропела жалобно:

— Ах, бедный ребё-ёнок.

Я тоже попыталась прикинуться сочувствующей, но безуспешно.

— И как часто приходится колоть инсулин? — спросила я.

— Каждый день по три раза. По этой причине у меня уже давно ничего не работает, — сказал он и согнул указательный палец.

— И зачем вы мне это говорите?! — развела я руками.

— А затем, что папа мог бы на тебя потратить много денег, и тебе не нужно было бы ничего давать ему взамен. А теперь папа расстроился и не верит в твою любовь. И покупает подарки только Лизе. Правда, Лиза?

Ольга что-то мурлыкнула в ответ.

— Так у вас и детей нет? — спросила я.

— Нет! Нет! — сказал он неуместно-игриво.

— Ну, вот и вся сила ваших денег, — тихо заметила я.

Хисащи как-то конвульсивно встрепенулся и промолчал.

— Э-эх! — сказала я мечтательно, — Если бы я была бездетным диабетиком, и имела много денег, я вложила бы их в какой-нибудь фонд по защите брошенных детей или бездомных собак и кошек!

— Я и так вас кормлю, брошенных нищих детей, — процедил Хисащи и сверкнул на меня злющими глазами.

В тесной Японии, нашпигованной домами, я скучала по природе, по лесу. Но когда мы ехали по подножью горы, меня удивило, что вдоль дорог и дальше, в поле зрения, не оказалось ни кусочка живой природы. Всё было острижено, ухожено, и уже не дышало той божьей красотой, которая может быть только в дикой природе.

— Это священная гора. Восхождение на неё приносит счастье, — со значением сказал Хисащи.

Мы вышли из машины. От обильных испарений сероводорода в нос ударил резкий запах тухлых яиц. Туристы, выходящие из машин, уловив запах газа, смеялись и затыкали носы. Мы прокатились по канатной дороге, и внизу виднелись концентрированные испарения сероводорода, похожие на густые облака, отчего казалось, будто мы плывём по небу. Бесчисленные магазинчики, кафе, рестораны, всё было оборудовано для торговли. Повсюду сновали возбуждённые туристы. Фотографировались, покупали брелки и открытки с изображением Фудзиямы.

Мы пообедали в переполненном ресторане, снова спустились к подножью горы и прокатились на катере. Хисащи глазел на меня, подперев голову ладонью. Я избегала смотреть на него. Но, случайно встретившись с ним взглядом, почти реально ощутила, как его мерзостная энергия проникает в меня в долю секунды. Молодые влюблённые бегали от окошка к окошку и восхищались пейзажами, смеялись. Я наблюдала за ними и с завистью думала: «Как, должно быть, хорошо в этом благолепии отдыхать с любимым человеком».

После поездки я просматривала все фотографии, сделанные на Фудзияме. Среди неописуемо красивых пейзажей у меня было апатично-угнетённое выражение лица, поразительно напоминающее то, что всегда было у Окавы, с горькой печатью сознания ушедшей восторженности.

XXXVIII

На следующий день в обед снова позвонил Хисащи:

— Поехали на дохан, — буркнул он.

Ольга в это время была у Джорджа.

— Но Лизы сейчас нет дома, — сказала я.

— Мы поедем вдвоём, — ответил он.

Мы остановились у здания, явно непохожего на ресторан или закусочную.

— В отель я не пойду, Хисащисан, — тихо проговорила я.

— Это не отель, — ответил он со знакомой игривостью.

Мы вошли в комнатушку, очень похожую на гостиничный номер. Здесь был столик со стульями, тумбочка с плафоном, в центре стены висел большой жидкокристаллический экран, соединённый с устройством караоке. Назначение этой комнаты было непонятно. Убранство её было гостиничным. Но ни дивана, ни кровати не оказалось.

— Это просто караоке, да? — уточнила я на всякий случай.

— Просто караоке, — повторил он мне в тон.

Хисащи нажал на кнопку вызова, и в комнату вошла официантка. Он заказал вина и фруктов. Поставил караоке-диск и проблеял мне песню. И снова я сидела с этим влюблённо-сладким выражением лица, изображала восхищение, и снова это требовало невообразимых усилий. И я спрашивала себя: «Ради чего я опять обрекла себя на такое?». «Ради победы», — неуверенно отвечала я себе. Мы выпили по глотку вина, и Хисащи закинул в рот целую горсть освежающих таблеток. Я с любопытством наблюдала, как он активно их жует и закидывает в рот горсть за горстью, снова и снова.

— Можно закусывать фруктами. Это вкуснее, — сказала я недоумённо и потянулась к тарелке с виноградом. В это мгновенье он резко старым безвольным ртом воткнулся мне в губы и просунул свой рыхлый зловонный язык мне в рот.

«Какой кошмар, — думала я в отчаянье и хотела ринуться прочь, — Нет, я же хотела победы. Это недолго. Надо потерпеть ещё пять секунд. Надо думать о море. О цветах. Солнце. Я не сбегу. Я же знаю, что могу гораздо больше пережить, чем кажется. Нет, я не смогу этого пережить. Какая мерзость… Какая мерзость», — за несколько секунд промчался вихрь мыслей в моей голове, но я так и не отшатнулась. Он сам отпрянул от меня, и с самодовольным видом потрясающе-неутомимого любовника взглянул на меня исподлобья. Я сидела с глупым отсутствующим выражением, смотрела в пол и чувствовала себя оттоптанной курицей. Было так гадливо, что я не могла сомкнуть губы, будто теперь брезговала сама себя. Он что-то спрашивал, и я безучастно то кивала, то отрицательно качала головой, не слушая, не вникая в слова. Он ещё пел какие-то песни, и я, пребывая в прострации, будто не своими ватными руками аплодировала ему, и перед глазами всё качалось, и всюду, и внутри меня, и в воздухе, стоял этот омерзительный запах вони вперемешку с освежающими таблетками. «Как тошно жить, — вертелось в голове, — Тошно жить…».