Профессия

Ноги Эльзы подкашиваются. Я подхватываю ее тело, пытаясь вернуть его в вертикаль. Пытаюсь заставить ее ходить, дышать, целую ее щеки, мокрые от моих слез.

Ее пульс под моими пальцами затихает, истончаясь до едва ощутимого подрагивания.

– Не умирай, любимая! Ты мне так нужна! Не умирай, пожалуйста… Я не смогу без тебя, честно. Не смогу! Давай походим, поглядим в окна – на эту зиму, а она – на нас, Эльза. Она – на нас. А мы на нее, – я тащу Эльзу к окну. – Смотри, дорогая, уже ночь совсем…

Она не смотрит. Ее глаза закрыты. Эта ночь и эта зима больше ее не интересуют. Она добровольно приняла такое решение, более того – она вынашивала его долго. Когда у человека мало жизненных сил, ему очень трудно определить смысл своего существования. Эльза так и не смогла жить ради неопределенного смысла.

Через выломанную дверь входят врачи скорой помощи и видят следующую картину: я стою, прислонившись к подоконнику и опершись спиной о черную ночь за окном, а Эльза висит на мне, как сдувшаяся резиновая кукла.

– Что она приняла? – доктор подхватывает ее на руки.

– Не знаю.

– Пульс есть?

– Уже нет.

В таких случаях даже врачи сомневаются, спасать ли, мучить ли тело, возвращая его к жизни, если человек сам хотел покинуть этот мир.

– Спасите ее, доктор! Умоляю вас!

Просьба вталкивает его в обычный рабочий ритм: начинается промывание желудка, какие-то инъекции… все это здесь, прямо в ее квартире, потому что времени терять нельзя. Его уже нет.

Я наблюдаю за ее спасением отстраненно – молча, бездейственно, пока доктор не бросает мне устало:

– Она будет жить, не волнуйтесь. Вы молодец, что не дали ей уснуть окончательно. Иначе – мы были бы бессильны. Теперь заберем ее в больницу, а вы не переживайте так… наводите здесь порядок что ли… И не вспоминайте о том, что было…

Пусть чертов Спицын наводит здесь порядок! Я выхожу вслед за врачами. Киваю соседке.

– Расскажите это ее мужу во всех подробностях!

И только теперь смотрю на часы. Уже давно прошли шесть вечера около метро «Театральная». Прошли – в любом часовом поясе и в любом времяисчислении. Я несусь к метро, и снова натыкаюсь на машины скорой помощи, как будто они меня преследуют.

– Что там случилось? – спрашиваю у перепуганной женщины с сумками.

– Ветку закрыли. Ребенок упал под поезд. Даже внутрь никого не впускают, оцепили все.

Ребенок был приговорен. Караваев выпросил его – в память о нашем прежнем сотрудничестве. Выпросил ли? Может, и нет. Только теперь в смерти малыша виноваты не те, кто его похитил, и не его отец, который ничего не предпринял для его спасения, а я. Я один.

Кто знает об этом? Сам Караваев, его сообщники, заказчики, Сахар. Но самое главное – это знает моя совесть.

Вход в метро перекрыт. Я отворачиваюсь от машин скорой помощи. Болинет.

9. ПАТОЛОГОАНАТОМ

Он не жует при вскрытии, он всегда в перчатках, он не рассказывает черных анекдотов. Когда он не на работе, он забывает о своей профессии. Но он патологоанатом. Мой хороший знакомый Григорий Романюк. Жена, двое детей, теща. Обустроенный быт.

Мы встречаемся в девять вечера в морге, и он говорит устало:

– Не понимаю твоего запоздалого интереса к этому делу. Мальчишка упал под поезд. Ему отрезало голову. Хочешь видеть голову?

– Нет. Просто… его толкнули. А я должен был получить ребенка живым. Это сын…

– Я знаю, чей это сын. Мне уже звонили. И даже сказали, что ты вел это дело. Но ты уже… ничего не исправишь. И никто не исправит. Просто соединим части тела, чтобы выдать родителям для похорон.

– Мы все расшиблись о политику.

– Чем я могу?..

– Ничем.

Но я не ухожу. Да, Гриша теперь ничем не поможет. Не вернет время назад. Сажусь на стул и обхватываю голову руками.

– Так ведешь себя, будто у тебя голова тоже лишняя.

– У тебя хорошие отношения с женой?

– Вполне.

– И с детьми?

– Ну.

– И с родственниками?

– Не жалуюсь.

– Знаешь, я боюсь, что с этого дня у меня резко испортятся отношения со всем миром, потому что они испортились у меня с самим собой.

– Из-за этого пацана?

– Ты видел его мать?

Он кивает.

– Врачи чаще с таким сталкиваются. Бывают ситуации, когда помочь ничем нельзя, несмотря на всех родственников, несмотря ни на что…

– Я не знаю наверняка… мог я чем-то помочь или не мог..

– Один мой институтский товарищ, хирург, оперировал ребенка, и девочка умерла. Ее мать ползала у него в ногах и рыдала – оживите ее! И он рыдал, Илья. Он рыдал. Он после этого ни разу не взялся за скальпель. Он закончился как специалист. Хотя тогда, в том случае, его вины не было ни в чем. Он ушел на завод, к станку. Стал пить. Нельзя взваливать на свои плечи ответственность за все зло на свете – вот я к чему тебе это рассказываю.

– Веришь, я бы лег за этого пацана на рельсы, если бы успел…

– Верю. Но это неправильный подход.

Он смотрит на меня пристально.

– Ты в ужасном состоянии, Илья. Мой тебе совет – отключи сейчас все телефоны, не встречайся ни с кем. Я тебя таким еще не видел, честно. Домой тебя отвезти?

И я качаю головой.

– Теперь нужно в офис.

– Напоминаю: скоро полночь.