Прощайте, сожаления!

В один из первых дней после своего появления Гузеева пожелала показать Каморину свою власть. Она вызвала его в свой кабинет и сунула ему через свой стол, на котором стояла пепельница с дымящейся сигаретой, его исчирканную рукопись:

– Что это у вас сплошь тавтология? Исправить немедленно! И чтобы я подобную халтуру больше не видела!

Её слова поразили Каморина не своим буквальным смыслом, а тем, как они были произнесены, - тоном жёсткой команды, не допускающей ни малейшего возражения. Так, наверно, охранники разговаривают с заключёнными. Он попытался объяснить:

– Это заказной материал для семеноводческого хозяйства, реклама семян. Естественно, в этой заметке повторяется слово "семена"...

– Придумайте что-то другое!

Чтобы не пререкаться, он молча вышел, с досадой думая о том, что иначе понятие "семена" можно выразить только длинным словосочетанием, например: "зародыши новой жизни". Но это как раз и будет тавтология, как её определяют справочники: "повторение в иной форме ранее сказанного". Хотя все дипломированные филологи, с которыми он сталкивался в жизни, - а это не только Гузеева, но и его школьные учителя русского языка, - почему-то называли тавтологией обычный словесный повтор... Впрочем, сейчас ему всего-то нужно было в каждом втором случае заменить "семена" на местоимение "они" - таково требование не то чтобы литературной эстетики, поскольку никакой красоты в этом нет, а просто газетного этикета. Он и без подсказки убрал бы повторы, но замотался, занятый другим, более важным материалом, и проглядел "семена", густо натыканные в тексте заказчика... Через полчаса он отнёс редактрисе переделанную рекламу. На сей раз возражений с её стороны не последовало. Но у него осталась обида, как от перенесённого издевательства. Ведь она могла бы молча исправить то, что не понравилось ей в его материале, или высказать свою претензию более деликатно. Но она воспользовалась его промахом как поводом для того, чтобы перейти в обращении с ним на резкий, "лающий" тон надсмотрщицы...

Наверно, из присущей ему склонности находить в неприятностях нечто комичное, утешающее он вспомнил вычитанную где-то байку про деревенского мужичка, которого спросили, что он будет делать, если станет царём, и тот ответил, что будет сидеть на завалинке, лузгать семечки и каждому, кто пройдёт мимо, бить морду. Разве не такова же Гузеева, жаждущая покуражиться над подчинёнными? Без этого она, видимо, не ощутила бы вполне сладость своей победы. Хотя у неё и так немало оснований для торжества: оправдался её сложный, рискованный расчёт, по которому она год назад ушла из "Оржицкой нови" в городское рекламное издание "Всё для всех". Ведь её могли и не позвать назад, тем более на должность редактора. Но у неё всё сошлось, выгорело!

На первой же планёрке Гузеева объявила сотрудникам о том, что комитет по печати пришлёт в "районку" ещё двух человек. Вскоре после этого в редакции появилась сорокалетняя Алла Фефилова, тёмноволосая, угрюмая, с короткими кривыми ногами, очень себе на уме. О ней Каморин слышал, что она подруга Гузеевой и тоже ушла год назад от Застровцева, только не в городскую газету, а на районное радио. Теперь Фефилова стала исполняющей обязанности заместителя главного редактора. Видимо, она была одной из тех двух, которых комитет должен был "прислать". Кого ждать ещё? Задавшись этим вопросом, Каморин сообразил, что никто из мало-мальски удачно трудоустроенных в городе в сельскую "районку" не пойдёт. И потому вторую претендентку на должность в редакции нужно было искать, несомненно, в Оржицах. Речь шла, скорее всего, о Галине Керхиной - самой бойкой и злой из трёх девчонок-корреспонденток, выпестованных Застровцевым и переметнувшихся от него к Костерину. Как раз в ту зиму, после закрытия "Оржицкого вестника", эта сухопарая дылда-блондинка искала себе работу. Но в редакции "районки" она так и не появилась. Барахвостова, имевшая свои источники в районной администрации, объяснила причину: "Жоголев дал указание никого из "Оржицкого вестника" не брать..." Гузеева решила кадровую проблему неожиданным путём, приняв на должности корреспондентов двух жителей Оржиц - пятидесятипятилетнего бывшего милиционера, грузного, осанистого Валерия Ударова, с которым её, похоже, связывали когда-то романтические отношения, и бывшую учительницу музыки, сорокалетнюю бойкую бабу Наталью Слынько.

Вскоре после появления в редакции новых сотрудников Гузеева зашла в рабочую комнату Каморина и ознакомила его с приказом о наложении на него дисциплинарного взыскания в виде замечания. Каморин обомлел: за что? И почему без предварительного истребования у него объяснительной записки? Он впился взглядом в листок, который Гузеева сунула ему на стол, и сквозь радужную пелену, что на миг застлала его глаза, с трудом отыскал хоть что-то объясняющие слова: "за непроведение работы по привлечению средств рекламодателей".

Он поднял растерянный взор на Гузееву - та смотрела на него спокойно, явно с сознанием своей правоты, и даже как будто совсем бесстрастно, без личного чувства к нему. "Она поступает так, считая это нужным", - подумал он растерянно. Но чего же она хочет? Изгнать его из редакции? Да, видимо, именно этого. Ведь после второго дисциплинарного взыскания, хотя бы такого "лёгкого", как замечание, работника можно уволить "по статье". Это он уже проходил.

Когда он поделился своим горем со старушками-подружками, то узнал, что и им объявлены замечания. За что именно, он уточнять не стал, почти не сомневаясь в том, что за то же самое "непривлечение средств".

– Гузеева действует на манер того кукушонка, что задком выталкивает из гнезда чужие яйца, - спокойно объяснила Сологубова, бывшая учительница географии, которая любила сравнения с явлениями из мира природы и частенько вставляла их в свои интересные газетные тексты, похожие на маленькие очерки.

Неужели всё дело в том, что люди, работавшие вместе с Застровцевым в последний период его руководства "районкой", - для Гузеевой "чужие"? Поразмыслив, Каморин решил, что такое объяснение происходящего следует считать единственно правильным. Пусть все очень немолодые, сотрудники бывшего редактора - люди активные и опытные. Изгнать их - значит обескровить редакцию. Гузеева добивается этого, чтобы не дать Застровцеву возможности вернуться в свой коллектив. От его коллектива просто ничего не останется - будет чужая, враждебная ему команда. В разгоне сотрудников прежнего редактора Гузеева видит гарантию сохранения своего руководства редакцией. Наверно, уже давно стало ясно, что дело идёт именно к этому. Не потому ли уволилась вскоре после ухода Застровцева молодая красавица Вера Нагорнова, совсем недолго проработав в должности корреспондента? Ах, как всё гадко! И насколько же всё обычно: разве Застровцев и Барахвостова не руководствовались в отношениях с сотрудниками своими личными интересами?..

Неприятности на работе наложились на другую беду: на предыдущей неделе, обеспокоенный длительной невозможностью связаться с Александрой по телефону, Каморин заглянул в бутик "Апельсин" и там узнал от бухгалтера Уваркиной об аресте Александры и возбуждении против неё уголовного дела. Она же сообщила ему телефон адвоката Стаднюка, нанятого для защиты арестованной. Стаднюк, на вид почти старик, с прилизанными седыми волосами, но ещё довольно крепкий, значительно выше среднего роста, неохотно принял Каморина и с досадой посмотрел на него сквозь стёкла своих очков:

– Ничем вы не поможете ей и потому не суетитесь. Настраивайтесь на худшее. Улики слишком серьёзные и веские. Срок по её статье - до десяти лет.

– А нельзя ли увидеть её?

– Разрешения на свидания подследственных дают следователи, но добиться этого от них всегда трудно, а в вашем случае почти наверняка безнадёжно. Вы же не родственник. Если нужно что-то передать, то это можно сделать через меня. Со свиданиями станет проще после вынесения приговора. Это может случиться уже скоро. Следствие близится к концу. Её уже не вызывают на допросы...

Всё происходило, как в кошмарном сне: одна беда наслаивалась на другую, третью - и вот уже лавиной они обрушивались на него, маленького, слабого, не способного что-то изменить, погребая его заживо. Словно кто-то всесильный, незримо управляющий течением событий, захотел очень сурово наказать его. Мало тебе было потерять здоровье - вот ещё назревают новые горькие потери, работы и любимой женщины...

Впрочем, с угрозой потери работы он ещё как будто мог бороться. Отчего не судиться? При всей иллюзорности надежды на такое решение проблемы - ведь при желании уволить человека повод найдётся всегда, ему ли не знать это!
– обращение в суд было хорошо тем, что давал хоть какой-то выход для смятённого напряжения его души. Он попытался уговорить Барахвостову и Сологубову тоже подать иски, но старухи с молчаливой досадой отмахнулись от него. Они ограничились слёзными телефонными жалобами в комитет по печати и районную администрацию. Барахвостова утратила былой задор и ещё больше погрузнела, обмякла. И Сологубова, ещё недавно казавшаяся бодрой и жизнерадостной, вдруг стала рыхлой, безвольной, угрюмой, сразу постарев на десять лет.

Вопреки опасениям Каморина молодой судья Непомнящих, пытавшийся придать солидности своему свежему лицу при помощи ухоженной бородки и усов, подошёл к рассмотрению его иска добросовестно. Он затребовал из редакции должностную инструкцию корреспондентов, которую Гузеева не удосужилась переписать, и в перечне обязанностей этих сотрудников не нашёл работу по привлечению средств рекламодателей. Из чего был сделан вывод о незаконности наложенного на Каморина взыскания.

Своей победе Каморин радовался недолго: уже через неделю Гузеева объявила ему новое замечание, на сей раз "за необъективное освещение событий в подготовленной публикации". Поводом послужила жалоба бухгалтера ООО "СПК "Глубковский" Пустоваловой. С этой ещё довольно молодой бабой Каморин общался во время недавнего посещения хутора Глубки. Директора этого сельскохозяйственного предприятия, единственного в хуторе, на месте не оказалось, и информацию для газеты пришлось брать у бухгалтера. Пустовалова спроста, из желанию создать добрую репутацию своему СПК, рассказала о том, что дела у них идут неплохо. Оказалось, что сельскохозяйственным производственным кооперативом "Глубковский" является лишь формально, а фактически выживает за счёт торговли, поставляя в город мясо и овощи, производимые хуторянами на своих частных подворьях, и снабжая их кое-какими промышленными товарами. Из осторожности никаких цифр Пустовалова не назвала, так что корреспонденция, написанная с её слов, получилась не слишком содержательной. Но казался отрадным и потому заслуживающим общественного внимания сам по себе факт успешного выживания кооператива благодаря освоению новых направлений деятельности.