Прошедшие войны

Чуть погодя Раиса и еще одна пожилая русская женщина подали разнообразный, богатый ужин. Глаза Цанка разбегались, он не знал, как есть, к чему приступать в первую очередь. Стал подглядывать за Курто и его тестем. Пытался делать как они, потом плюнул и стал есть руками, специально не смотрел в сторону друга, чувствуя сбоку его осуждающий, недовольный взгляд.

— Цанка, а Вы раньше бывали в городе? — спросил отец Раисы, откусывая толстый белый хлеб с маслом и черной икрой.

— Бывал много раз… Я даже три года жил здесь.

— Где?

— На Бороновке.

— Где, на Бороновке?

— В тюрьме.

— В тюрьме? — тесть Курто уставился на Цанка поверх очков. — И давно Вы освободились?

— В тот раз в тридцать четвертом.

— А что, был еще случай?

— Да, я после этого был на Оймяконе, несколько месяцев назад вернулся.

— Гм, гм, — чуть не поперхнулся толстяк, — ну и друзья, — сказал в сердцах, вытер жирный рот салфеткой, бросил ее в тарелку с рыбой, ногами отодвигая стул встал, не прощаясь вышел из гостиной. Следом, согнувшись, выскочил Курто. Закрыл дверь. Было слышно, как о чем-то недовольно говорили отец Раисы и она сама. Цанка все прекрасно понял, тем не менее продолжал жадно есть.

Вошел весь красный Курто.

— Мог бы об этом молчать, — зло сказал он другу, закуривая папиросу.

В это время забежала жена.

— А ну брось курить, здесь дети… И вообще, это не проходной двор.

Курто спешно потушил папиросу, грузно опустился на стул, руками закрыл лицо, молчал.

Цанка сидел, не зная, что делать; идти ночью было некуда, могла арестовать милиция. И тем не менее он встал из-за стола, с жалостью посмотрел на друга.

— Спасибо, Курто… Извини, я пойду.

— Никуда ты не пойдешь, — очнулся друг.

— Мы должны идти в гости, собирайся, — крикнула из прихожей Раиса.

Курто снова достал папиросу, закурил, протянул пачку Цанке.

— Ты снова куришь, — вбежала разгневанная Раиса.

— Пошла вон отсюда, скотина, — кинулся на нее разъяренный муж.

— Это я из своего дома…

— Да, да, ты, ты — вон, — и он в гневе замахнулся.

Испуганная жена попятилась назад, выбежала из гостиной, закрывая за собой дверь. Слышен был плач, как собирались дети, как громко хлопнула входная дверь.

— Извини, Курто, я не хотел… Я пойду.

— Никуда ты не пойдешь. Надоели они мне. Как будто я без роду и племени. Раз в год кто приедет — возмущаются… Давай лучше пить, — и он полез в красивый сервант.

Пили снова коньяк. Не успели опорожнить полбутылки, как появилась Раиса с детьми, только теперь в сопровождении тещи. Ничего не говорили, только поочередно ходили по гостиной, якобы убрать посуду, что-то взять или положить в сервант и в шкаф.

Вскоре Цанка уложили спать здесь же в гостиной на разложенном роскошном диване. Вначале лежать было мягко, приятно от нежного белья. Потом стало неудобно — все куда-то проваливался, в спину лезли упругие пружины. Хотелось идти в туалет, но было неудобно. Долго не мог заснуть. Думал о друге. Теперь не знал, жалеть его или завидовать… Узнал лишь, что после того, как Цанка арестовали в первый раз, послали Курто учиться в город. Здесь он познакомился с Раисой. (Хотя, сказать честно, в это верилось с трудом, Курто был очень красив, по сравнению с женой.) После учился три года вместе с ней в Москве. Нынче Зукаев стал начальником управления снабжения системы профессионального, школьного и дошкольного образования. Это заведение входило в нарком науки, образования и атеизма, где в свою очередь начальником был тесть Курто… На заре Цанка встал, тихо оделся, вышел в прихожую, в темноте не найдя своих чувяк, включил свет, увидел сиротливо лежащий на том же месте свой узелок, секунду подумал, понял, что выкинут, взял его воровато, осторожно прикрыл за собою дверь…

* * *

Стояла осень, тихая, погожая, малодождливая. Буковые и дубовые горные рощи вокруг Дуц-Хоте угомонились, затихли, стали прозрачнее, легче. Осенние деревья, как запоздалые девки, отгуляли расцвет и молодость, поняли, что приходит конец, взялись за ум, принарядились напоследок — стали цветастыми, разноцветными, видными. Однако все это уже не помогало, улетели птицы, нагуляли жир животные, устала природа от летнего буйства и зноя, требовала тишины, покоя, размышления.

Цанка тоже свыкся с гражданской жизнью, стал потихоньку подстраиваться под большевистский лад. Нигде не болтал, ни с кем не спорил, в конфликты не вступал. По возможности скрытно от всех ходил в лес на охоту, там же в дупле старого дуба прятал пятизарядную винтовку, оставшуюся еще от Баки-Хаджи — приносить ее в село, а тем более в дом, боялся. В выходные дни выгонял всех родственников, даже горделивых Басила и Ески, в лес на сбор диких даров природы. Чердаки Арачаевых ломились от собранных ягод шиповника, мушмулы и боярышника, грецких и лесных орехов, плодов каштана и груши, грибов. Охотиться ходил далеко от населенных пунктов, боялся, как бы не услышали в селе оружейный выстрел. Дома всем говорил, что ловит дичь в капканы. В принципе все всё знали, но до поры до времени молчали, считали, что Цанка и так отсидел немало, а нынче никуда не лезет, работает себе сторожем в школе, и ладно.

Как-то в один из понедельников, когда пришел в Веденское НКВД для отметки, встретился лицом к лицу с Белоглазовым. Улыбнулся чекист синеглазой, приторно-сладкой улыбкой, подал руку отвел в сторону.

— Ну как дела, Арачаев? Почему к нам не заходите, а только в милицию, или они для тебя милее? — смеялся он то ли искренне, то ли с издевкой.

Цанка в тон ему лицом улыбался, в душе страдал, не ждал он доброты от этих работников, знал прекрасно, что контакт с ними, даже самый задушевный, нежелателен, что хочешь не хочешь, а они обязаны искать врага, в этом их работа, их смысл существования.

— Ну что, Арачаев, говорят, всю дичь в лечу перестрелял, — говорил Федор Ильич, все так же загадочно улыбаясь.

— Ничего я не стреляю — на капкан ловлю, — заартачился Цанка, вынужденная, услужливая улыбка исчезла с его лица, оно приняло напряженно-жалкое выражение.

— Да ладно, ладно, как-нибудь разберемся, — Белоглазов посмотрел по сторонам, достал папироску, медленно закурил. — Ты вот что — надо одно дело сделать.

— Какое? — насторожился Цанка, ожидая самое неприятное.

— Нужен барсучий жир для лечения жены.

Арачаев облегченно выдохнул, инстинктивно напряженные плечи его расслабились, заметно опустились, теперь он действительно улыбнулся — просто, скупо, чуть даже по-детски.

— Все сделаю… Вы знаете, — Цанка забыл имя-отчество Белоглазова, — я сам после Оймякона страдаю легкими… Две-три недели назад начал пить жир — совсем другое дыхание появилось… Сейчас самый сезон, они жиру набрались, отъелись…

У Федора Ильича глаза расширись, загорелись, забегали так, что Арачаев заметил это, замолчал в замешательстве.

— Ой, Арачаев, за живое задел — я ведь сам страсть как люблю охоту… А кабаны есть?

— У-у-у, этого добра хоть отбавляй.

— А ты с собаками, аль как?

— Да у нас в лесу и собаки не нужны, постой на тропе с полчасика — сами прибегут. Тьма их там жуткая.

— А зимой на ночную засаду ходите?

— Конечно — это самое азартное! Так Вы собирайтесь, вместе пойдем.

Белоглазов сплюнул.

— Нельзя нам, нельзя, — при этом выразительно проматерился. — Слушай, Арачаев, а нельзя и кабанчика… Я, конечно, нескромен.