Прошедшие войны
Шрифт:
— Может ты тоже выпьешь? — наконец нарушил долгое после этого эпизода молчание начмед.
— Ну раз Вы велите, то составлю Вам компанию.
Они выпили, снова наступило неловкое молчание.
— А вообще-то, Олег Леонидович, у меня в бригаде такой хороший парень есть: молодой, красивый, сильный, грамотный.
— Ну и что из этого? — вскипел начмед.
— Да я так… Просто этот старый урод болтает много, несет на каждом углу всякую чушь.
— Разве не ты отвечаешь за порядок в санчасти?
— Я, товарищ начальник.
— Вот и отвечай. Сделай все как положено… Как фамилия этого молодого?
— Фоменко.
— Даже москвич? Земляк мой? Давай займись тогда. И смотри, болтунов я не люблю.
На следующее утром Мирохин ушел в бараки и там пропал, а еще через день в санчасть положили измученного блатными Фоменко и избитого Бочкаева. Видимо, заключенные как-то узнали, что последний бывший чекист.
Бочкаев Мадар был намного старше Цанка, и немного пожелав в санчасти, он окреп, освоился и стал поучать младшего жизни. Говорил как надо себя вести, что делать, как жить. Цанка знал прекрасно прошлое Мадара, однако как единственного земляка ценил, любил, заботился о нем, правда его нравоучения пропускал мимо ушей. Они по ночам уходили в дальнюю комнату, курили, когда был спирт — вместе пили, долго разговаривали о родных местах, тихо пели старые чеченские песни. Однажды Бочкаев ночью, изрядно выпив и охмелев, спросил Цанка:
— А где здесь юг, а где север?
— Зачем тебе это? — удивился Цанка.
— Нам надо начать молиться. Надо думать о Боге!
— Знаешь, Мадар, в этом проклятом месте Богу надо о нас подумать. А нам молиться и думать о Боге надо было раньше.
Как ни старался Цанка, Бочкаева через месяц выписали, он еще дважды после этого прибегал, весь жалкий и побитый, в санчасть, тогда Арачаев шел ночью в барак и наводил там порядок.
Снова наступила суровая зима. Недели две-три выли ураганные вьюги. Потом ветер перестал и установился сильный мороз. В этот год выпало столько снега, что приходилось заключенным день и ночь очищать территорию, дорогу. Снега навалило так много, что заключенные без труда осыпали им все стороны барака. Этот естественный утеплитель надежно защищал заключенных от ледяного ветра и морозов. Правда, вместе с этим в бараках стало душно, сыро, зловонно.
Уже в начале декабря температура стала доходить до шестидесяти градусов. Связь с материком полностью прекратилась. В эти морозы местная станция, вырабатывающая электрический ток для колонии, останавливалась и долгая зимняя ночь поглощала мраком всю долину реки.
— Минус шестьдесят, — кричал солдат в утепленной вышке по утрам и бил молотом о висящий рельс.
Открывались ворота, и заключенных выгоняли подышать воздухом.
— Минус шестьдесят один, — кричал солдат, и снова по голове бил стук молота.
Минус шестьдесят два и выше не кричали. Рельс отчаянно не звенел на морозе. Это значило, что жизнь в зоне замирала.
Новый начальник колонии был человеком злым и беспощадным. Дисциплина стала еще более жестокой и бесчеловечной. Насилие доходило до безрассудства. Утром выгоняли хилых, полуживых людей в лютый мороз на чистый воздух. А вечером каждый, в том числе и бригадир, обязаны были принести на территорию хотя бы полкорзины золотоносной породы. На входе у ворот стояли огромные весы, на них заключенные по очереди клали свои корзины; если весы наклонялись,
то человека запускали на территорию, если весы не наклонялись до должного веса, то заключенного не пускали в колонию; его незачем было кормить, поить, содержать — он не работник, он не приносит золота для народа.Когда морозы усилились, каждую ночь по пять-десять самых хилых доходяг оставались за воротами. Раньше их сажали в карцер для перевоспитания, теперь это считалось излишеством. Перед этими людьми закрывались ворота в самое страшное место на земле, но они бессильно рвались туда: бешено кричали, неистово били руками и ногами, плакали, умоляли Бога и солдат открыть ворота. Этого не случалось, и они, отчаявшись, садились в кучу, чтобы хоть как-то сохранить тепло. На утро ворота открывались и солдаты ломали, разбивали кучу и уносили безжизненные тела в дальнюю, специально огороженную территорию у реки.
Заключенные все это видели и, боясь той же участи, безропотно, опустив головы, смирившись со всем, шли на каторжный труд. Арачаев знал о зловещем порядке, и поэтому беспрекословно выполнял волю Семичастного. Санчасть была полностью забита, люди лежали везде: в коридорах, в палатах, в подсобных помещениях, в фельдшерской. Единственно кабинет начмеда был свободен, но там вместе с ним спали еще два фельдшера.
Вместе с тем в колонии появились приятные новшества. Заключенным стали платить деньги, и на территории открыли магазин. Конечно, деньги эти были малы для человека на воле, но для заключенного это была огромная сумма, на эту сумму можно было купить много хлеба, немного махорки, чуть-чуть масла и сахара. Арачаеву, как молодому и авторитетному, начальство предложило пойти сторожем в магазин, но Семичастный отговорил его от этой затеи.
— Зачем тебе это надо? — говорил он Цанку, — что-нибудь пропадет — ты будешь виновен, а здесь ты ни за что не отвечаешь и живешь, как барин.
Случилось, однако, непредвиденное. В одну из январских ночей в санчасти произошел пожар, часть помещений сгорела, некоторые заключенные получили сильные ожоги. Когда утром начальник колонии пришел в санчасть для инспекции, начмед Семичастный с трудом выходил из очередного запоя, фельдшеры были в растерянности и лишь один Арачаев пытался как-то восстановить порядок.
Начальник колонии молча обошел все без исключения помещения санчасти, свита из нескольких офицеров сопровождала его.
— Всех построить на улице. Всех без исключения.
Даже полуживые были выведены на воздух. Некоторые падали, и их поддерживали соседи. Только несколько самых тяжелых больных остались в палате. Протрезвевший Олег Леонидович, с опухшими глазами, как тень, молча ходил за начальником и все кричал угодливо головой.
— Как было при крепостном праве, так и осталось, и видимо навсегда останется, — тихо сказал кто-то рядом с Цанком.
На улице был лютый холод. Отвыкшие от мороза в тепличных условиях санчасти заключенные мерзли, дрожали.
— Есть ли истории болезней на них? — прокричал начальник. — Разумеется, есть, — ответил быстро начмед, — принести?
— Не надо, и так разберемся. Так, а вот этот длинный тоже больной? — и начальник ткнул толстым пальцем в грудь Цанка. — Что, он тоже болеет? Тогда кто у нас работать будет? Может быть Вас послать туда? — и начальник уничтожающе посмотрел на съежившегося начмеда.