Прошел год

– Я не уверен ,- сказал я честно.
– И теперь ты отменишь свое решение?

Ленка надолго замолчала. Мы вышли, сели в ее бежевый опель, и, когда уже выехали на трассу, она сказала:

– Нет, родной. Не надейся. Не отменю. Единственное, что это может случиться не ранее, чем через две недели.

– Ленка, - решил я выяснить, - а почему ты меня понимаешь?

– Понимаю?
– она удивленно вскинула брови.
– Нет. Я ничего не понимаю. Ну, в том смысле, что я не могу все это объяснить. Я эту ситуацию не понимаю, я ее чувствую. Со-чувствие. Это слово, вопреки распространенному мнению, к жалости не имеет никакого отношения. Это именно со-чувствие. Понимать для этого ничего не надо и даже вредно. Почему я знаю, что твой Лев Михайлович - умный и красивый человек? Ну, я текст читала, из него многое ясно. Но, в целом, я это чувствую. Только не дай мне бог чувствовать это с такой же силой, с какой это чувствуешь ты. И тут есть еще один момент, ни с тобой, ни с Левой впрямую не связанный. Я все это воспринимаю на уровне ценности. Жизнь на то и жизнь, чтобы в ней что-то подобное вытворяли. Что-то очень сильное и классное. Иначе все это выглядит достаточно бессмысленно. Ну, что? Ну да, живем, пашем, превращаемся в каких-то суперпрофи, инвестируем деньги в свое старение, в свой маразм и в свою неврастению. В какой-то момент понимаем, что становимся сильно несимпатичны даже себе. Орем, терроризируем близких. И даже вспомнить нечего. А нужно только одно. Знаешь что?

– и она посмотрела на меня поверх темных очков. В ее глазах плясали громадные черти.

– Что?
– очень заинтересованно спросил я.

– Нужно иметь возможность закрывать глаза и видеть солнце.

* * *

В следующие две недели случилось событие, которое, как в лузу, попало в общий контекст происходящего - природный магнетизм слов, снов, решений и воспоминаний уже образовал воронку. Вечером, в половине десятого, мне позвонила Лина Эриковна. Голос у нее был то ли простуженный, то ли грустный, а может, я уже отвык - почти год прошел с тех пор, как мы разговаривали в последний раз.

– Я звоню по поводу Левы, - как-то напряженно сказала она после первых приветствий.

Я подумал невесть что.

Наверное, голос, которым я спросил "что случилось?" не вполне принадлежал мне.

– Алло!
– растерянно произнесла Лина.
– Это ты?

Тут в трубке что-то щелкнуло и она пропала, а через полминуты позвонила снова.

– Я у вас в командировке, - сказала она более бодро.
– Давай встретимся. Она назначила мне встречу возле театра русской драмы, а я так и не спросил у нее, что с Левой. Но почувствовал как-то, что напрасно я подумал о самом плохом. Я вышел на улицу, шел пешком, подставив лицо сильному ветру понимал, что я уже не живу так как раньше, а просто жду того дня, когда приеду в Питер, и мы отправимся с Ленкой в Пулково. А что будет дальше - я не понимаю до сих пор.

Лина Эриковна рассматривала афиши. Она выглядела не просто хорошо. В таких случаях интеллигентный Ровенский говорит "охренеть". Она была в белых стрейчевых брюках и зеленом свитере, ее рыжие волосы были собраны в высокий хвост. Летние шнурованые ботинки из замши цвета сливочного мороженого. Охренеть. В прошлом году, в Саду она показалась мне значительно консервативнее. По крайней мере в том, что касалось одежды. Она обернулась, и улыбнулась - услышала, как я подошел. Нет, хороша Лина Эриковна в свои пятьдесят с копейками. А косметикой, понятное дело, она не будет пользоваться никогда. Эти хипповые герлы семидесятых не стареют и не пользуются косметикой. Хорошее поколение. Это поколение, включая Леву, слушало "Роллинг Стоунз" и читало Керуака с Берроузом. Они даже докторские к тридцати годам защищали шутя, без звериной серьезности. Последнее поколение с чувством юмора. А у меня на работе двадцатитрехлетний Витька Медведев, который самостоятельно провел полторы консалтинговых сессии с какими-то толстопузыми дядьками, говорит: "Мы - агенты развития радикального толка", - и у него в глазах горит холодный огонь. Ни тени иронии. То есть, мы вас всех, падлы, разовьем, как бы вы не сопротивлялись. Причиним вам счастье.

– А ты изменился, - сказала она.
– Стал каким-то... тебе идет каре. И очки. Просто здорово.

– Взаимно, - от души сказал я.
– В вашем случае "здорово" - это мягко сказано, Лина Эриковна. Похоже, у вас наступила светлая полоса.

– Да какая там полоса!
– она тряхнула головой и рыжий "хвост" мягко переместился с левого ее плеча на правое.
– Просто я вдруг почувствовала, что начинаю стареть...
– она надолго замолчала и, щурясь, рассматривала верхушки каштанов.
– И я решила пресечь это безобразие. Ну, а ты как?

– Лина Эриковна, - осторожно начал я.
– Так что там по поводу Льва Михайловича?

Лина очень внимательно посмотрела мне в лицо.

– А чего ты так нервничаешь?
– прямо спросила она.

– Правда?

– Да на тебе лица нет, извини. С ним все по-прежнему. Кстати, в свете моей новой концепции называй меня просто Лина - получается не так громоздко.

– Ладно, - согласился я.
– Так что...

– Есть некая ситуация, - сказала она, улыбаясь.
– Решила тебе рассказать, сама не знаю зачем. Нобелевский комитет, как выяснилось, второй год рассматривает его кандидатуру в связи с тем, что, Лева за серию разработок, произведенных им в 19... году, - и она назвала последний год Гошкиной жизни, - однозначно достоин нобелевки. То, что является поводом к такому решению, называется "технология компенсаторного контекстного интродуцирования растений".

– Ужас.

– Нет, ну у нас все называется кошмарно, не обращай внимания. Наследство академической науки. По-русски это звучит "и на Марсе будут яблони цвести". Я-то, дура, считала, что ему не работалось. Очень даже ему работалось. Только как-то по-другому. Не так, как я привыкла видеть. И вот, в некотором роде результат. Но проблема в том, что эти товарищи - там, в комитете, они в растерянности. Они не понимают: могут они ему дать премию или все-таки нет?

– Почему нет?

– Он недееспособен, они об этом знают. Их не волнует то, что он последние двадцать лет не занимался наукой, их конкретно волнует именно его личностный статус. Они не могут для себя решить - он жив или как бы... не совсем? Нобелевку получают лично, понимаешь? И ее никогда не присуждают посмертно.

"Дорогой Лев Михайлович, - подумал я, - в любом случае я безмерно рад за вас". <