Прошел год. Arboretum, часть вторая

Вместо предисловия.

(из письма Марины Козловой)

...я Вам отправляю вторую часть "Арборетума", которую я написала в 2000-м году, спустя пять лет после первой. Возможно, это не вторая часть, а просто продолжение и окончание. Я очень люблю этих своих героев, заскучала без них, наверное. "Арборетум", кстати, в сентябре 2001 года вышел отдельной книгой в Риме (изд-во "Stamp alternativa") в переводе Паоло Гальвани.

*****************

Прошел год

Прошел год. Я, наконец, получил свои дипломы и стал стажером крупной консалтинговой фирмы. В принципе, это сулило карьерный рост и неплохие деньги в некоем будущем. Был безликий пятничный вечер, я сидел дома и смотрел на телефон. Можно было позвонить Майке и пойти шляться в центр - с перспективой остаться у нее на ночь или не остаться - здесь все зависит от настроения к концу променада. Можно было не звонить Майке, а, наоборот, позвонить Максу Ровенскому и прикончить его запасы виски. Там уже на исходе - если не успеть, он выпьет сам. Можно (это, возможно, самое приятное, но недолговременное занятие) - позвонить Ленке в Питер и поговорить с ней ни о чем. Ленке можно было признаться, что тянутся передо мною "кривые, глухие, окольные тропы" - никто лучше Стругацких еще не выразил это серое чувство специфической тоски, это вяжущее ожидание смысла (как будто смысл может появиться извне). Но, когда я осуществлял над собой процедуру мучительной интроспекции и, преодолевая отвращение, заглядывал к себе вовнутрь, я не обнаруживал там ничего, кроме прилично работающих внутренних органов - никаких намеков на идеальное и - никакой надежды.

Я пожаловался Ленке, она подышала в трубку, потом спросила:

– Ты что, платоник?

– Почему ?- спросил я и в очередной раз подумал о том, что для кока Ленка немного слишком образована.

– Потому что только платоник может пребывать в поисках идеального содержания и страдать от его отсутствия. Остальным все это не нужно.

Вот так . Хорошо быть антропологом. Она знает, чего мне не нужно. Осталось только, чтобы она сформулировала, что мне нужно и зачем.

– Ты маленький, - сказала Ленка без своего обычного сарказма.
– Тебе всего двадцать один год. Самый возраст для подобных проблем. Еще немного - и все пройдет само.

В остальном у меня было все славно и душевно. На службу я ходил в костюме, в перерыве готовил себе кофе на эспрессо и милые девушки из менеджерской службы мне регулярно улыбались. И в этот вечер я решил не звонить - даже Ленке. Я просто сходил в гастроном за пивом и улегся смотреть телевизор. По телевизору один олигарх объяснял журналисту, что у него все есть - лишний завод уже ничего не меняет, ничего не прибавляет. Но что он хотел бы нового качества жизни, однако понимает, что не может добиться этого путем наращивания материальных благ. Журналист смотрел на него и, кажется, не вполне понимал. А чего он точно не понимал, так это того, что человек рассказывает ему свою личную драму. "Бесится с жиру" - яснее ясного было написано в глазах у журналиста. Я расстроился и переключил куда-то. И, наверное, уснул. И мне приснился Лев Михайлович Веденмеер - такой, каким он был на кассете. Он стоял у окна, в бежевом плаще, его светлые рыжеватые волосы были зачесаны назад. Он вертел в длинных пальцах незажженную сигарету и внимательно рассматривал меня из-под полуприкрытых век. Наконец-то увидел, что глаза у него - цвета морской волны. Это - если о цвете. А если о форме - глаза его были, как у земноводного. Ну, конечно. Лева - он же рыжий. Он классический рыжий, у него белая кожа и выпуклые, тяжелые глаза земноводного. Он смотрел на меня, молчал, думал о чем-то. Потом протянул мне раскрытую ладонь, и я вложил в нее свою руку. Одним рывком он поднял меня на ноги, и я оказался ниже его на полголовы. "Пойдем" - сказал он. Мы вышли на лестничную площадку и почему-то пошли вверх. Лева был в джинсах и кроссовках и шел, переступая через две ступеньки. Так мы шли и шли молча и оказались на крыше. "Ну, смотри",- сказал Лева. Я посмотрел вниз. Внизу был Сад, дальше - море. Чувство реальности было острым - сухая прохладная его ладонь, какой-то строительный мусор у нас под ногами и самый настоящий Сад, который дышал и шевелился. Все двигалось - Сад, море, небо, по которому неслись параллельно бледному морскому горизонту редкие облака. Лева посмотрел на меня и улыбнулся. Впервые я увидел его улыбку - она абсолютно меняла лицо. Удивительная улыбка - красивая и очень нежная, внезапная, сквозь дрогнувшие губы. "Лев Михайлович, - сказал я - Вы, наверное, думаете... Я не...". "Я знаю, - сказал он.
– Ты приедешь?" Я растерялся и проснулся. Я лежал с закрытыми глазами и боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть чувство предельной нежности. Я был с головой погружен в эту нематериальную субстанцию, и из глаз у меня помимо моей воли и вообще как-то помимо меня лились слезы. Лились. Я никогда раньше так не плакал - свободно, без горечи, как будто из меня выливалось что-то явно лишнее - и становилось легче. В дверь постучала мама и просунула голову...

– Я ухожу, - сказала она.

Мама моя в свои шестьдесят два прекрасно выглядела, держалась, ходила в свой холдинг в светлых деловых костюмах, и сейчас была в отличной утренней форме. Но она увидела мое лицо.

– Сыночек!
– испугалась мама.
– Ты чего, малыш?

"Малыш, котенок, черная летучая мышь..."

– Ничего, мама.
– Сам не знаю. Проснулся в слезах.

Мама вздохнула и молча ушла. Ей хотелось что-то сказать, но она не сочла нужным. В дверях она слабо помахала мне рукой и невесело улыбнулась. Расстроилась. А я побрел на кухню варить кофе. И тут вспомнил, что у меня сегодня рабочая суббота.

"А пошли они..." - подумал я с неожиданным для себя пофигизмом - с момента контрактации, я очень дорожил работой и считал, что мне сильно повезло - в этой конторе в стажерах долго не засиживались, а перспектива занятия политическим консалтингом очень интересовала меня с карьерной стороны. У меня были все перспективы попасть в отдел к Кофману, и, кажется, именно сегодня у Кофмана семинар.

"Нет, - подумал я .- Я заболел. У меня какая-то неизвестная болезнь, от которой плачут по утрам ".

"Надо лечиться , - скажут мне.
– Это нельзя запускать".

Вот уж точно.

Я позвонил Ровенскому и попросил приехать.

– Виски брать?
– обрадовался он.

– Да нет, Макс, - остудил я его пыл.
– Какой может быть с утра алкоголь. Так приезжай, на утренний кофе.

Через пятнадцать минут Макс уже трезвонил. Он вошел на кухню, как обычно задел головой люстру и плюхнулся на стул. Здоровенный викинг, Макс отличался исключительной импозантностью - очки, часы, брелоки, всякие там органайзеры - все это было в едином дизайне и очень ему шло. Даже в субботу он был с какой-то эдакой папкой.

– Ты ненадолго?
– огорчился я.

– Напротив.
– Макс ухмыльнулся и вытащил из папки непочатую бутылку виски.
– Ты не думай, - сказал он, - пристраивая ее в холодильник. Это если мы допоздна засидимся.

Макс был моим другом, и он единственный, кроме непосредственных участников этой истории, знал подробности нашей семейной саги.

– Макс, - сказал я.
– Я даже не знаю, как тебе объяснить...

– Давай прямо, - попросил Макс.
– Чтоб я понял.

– У меня складывается поганое чувство, что я предал одного человека. Кинул. Бросил в беде. Испугался и убежал.

– Дальше, - сказал Макс.

– Что дальше? Все.

– Ну, я пошел, - Макс сделал мне ручкой.
– Если что, звони.

Я резко и незаметно подсек его ногу, и Макс шумно рухнул на место.

– Ты чего?
– изумился он.

– Макс, сосредоточься. Я говорю о Леве. Мне кажется, что....

– Подожди.
– Макс поерзал и налил себе кофе.
– Я не вполне понимаю, что ты имеешь в виду.
– Подожди... Ты хочешь сказать, что мог что-то сделать, сверх того, что сделал? А что?

– Для него я ничего не сделал.

– И тебя душит чувство вины, - ухмыльнулся Макс.
– Тебе мучительно больно за бесцельно прожитый год.

Ну уж нет. Может, это был единственный год, который я прожил не бесцельно.

И сегодняшнее утро - тому следствие.

Я не могу тебе объяснить, - повторил я.
– То ли я ему нужен, то ли он мне.