Просто голос

Чтобы ловчее сбыть лежалый товар, было объявле­но, что поэма выносится на суд в новом варианте (как оно, впрочем, и вышло), но главные лавры все равно стяжал кулинар, адресат мимолетного комплимента от самого Апикия. Лоснясь жиром и счастьем, этот Скайвола сковороды непременно возникал в дверях пояс­нить вносимое, пожиная восторженный стон. Я-то был заранее посвящен в меню Марком, который произвел пару конных набегов на кухню, требуя взамен умори­тельного отчета о симпозиуме — правда его не привле­кала. Я успел составить особый комический жаргон, который, несмотря на сухость предмета, мог рассме­шить малыша даже на одре кончины. Да отсохнет мой язык.

Чревоугодие вскоре притихло — не от пресыщения, а потому, что Вергиний велел до времени ограничить раздачу ради пиршества муз. Кто-то, кажется Луторий, воздал дару хозяина короткую чувствительную дань, ко мне устремились пригласительные взгляды, и я сполз со стула, мысленно косясь на Кайкину и Эрмагора. Брошь обременяла шею, как камень утопленнику, на щеках кипел гранатовый румянец. Адресуясь к выс­кобленной свиной лопатке, я приступил.

Скатанный в палку свиток прел в кулаке без надоб­ности — его запасли для желающих по завершении лично пробежать полюбившийся пассаж, если такой выбор терминов оправдан. Я наизусть добрался до ме­ста, где родовитый автор, не дерзая далеко уклониться от образца, живописал покрывало свадебного ложа с вышитой, в частности, бедняжкой Ариадной на берегу и предательским отплытием Тесея. Здесь на мгновение оба шедевра почти совпали, с крохотной, но тогда ро­ковой для меня разницей. У Катулла:

С мокрым от скорби лицом,

последним жалобам нежным

Так предавалась она, исторгая холодные стоны,

чем вводится довольно пространный плач Ариадны с перечнем претензий к забывчивому жениху. У дяди, напротив:

С мокрым от скорби лицом,

последним жалобам нежным

Там предавалась она, исторгая холодные стоны,

каковое «там» подводит решительную черту женскому вою, а далее разворачивается вполне оригинальный финал, набросок брачной хореографии героя и богини во всем анатомическом великолепии, с приведением параметров и размеров.

То ли вкус одержал победу над памятью, то ли взыг­рала умеренная доза фалернского, но я выпалил не­поправимое «так» и без запинки продолжал вслед ве­ронскому уроженцу:

Ты ли, коварный, меня не увлек

от отцовского крова,

Ты ль не оставил, коварный Тесей,

на пустом побережье...

Я обмер от ужаса. Первым побуждением было пре­рвать проклятый плач и вернуться к Вергинию, но путь назад обвалился, искомый стык начисто выпал из па­мяти. Умолкнуть же и дать стрекача значило бы беспо­воротно расписаться в поражении. Пока над сборищем жужжал голос, убаюкав добрую половину поклонни­ков, оставался шанс если не выйти сухим из воды, то хотя бы не обмочить лишнего. Молниеносно взвесив обстоятельства, пока язык деревянно пенял Тесею от женского лица, я принялся раскатывать свиток до нуж­ного места, расположение которого приблизительно угадывалось. В конце концов, не было ничего проти­воестественного в желании освежить слово или стих. В этой паузе паники оставалось замерить эффект, про­изведенный на зрителей.

Самым поразительным в этом эффекте было его практическое отсутствие. Казалось, все течет как нельзя глаже: экстатическое озарение лиц, достигнутое дол­гими репетициями, превосходило всякое ожидание даже у тех, кто полностью уступил Сомну, хотя иные, не полагаясь на прочность мимики, просто уткнули голо­вы в ладони; ни намека на догадку, что повозка пове­ствования вылетела из колеи и громыхает по ухабам. Даже признавая, что первоисточник оставался многим неизвестен, в этом нельзя было обвинить, скажем, Лутория или Эрмагора, и если второй пребывал за преде­лами зрения, то первый, прямо напротив, продолжал внимать с трепетной благожелательностью. Допустим, в их случае сработало упоминание о новой версии, ко­торой никто не вправе воспретить совпасть с чем угод­но; но секрет невозмутимости Вергиния был мне не по зубам — неужто он всерьез полагал себя автором? Толь­ко Сульпикиан не подлежал сомнению: выражаемое блаженство вполне объяснялось осязанием задницы мальчишки-виночерпия.

Я успел посетовать на убийство брата, рогатого едо­ка дев, и уже разбежался воззвать к Эвменидам о мще­нии, как вдруг искомый стих спасительным плотом запрыгал на поверхности свитка. Я перемахнул на него с произвольной строки — гибнущему не до грации в глазах зевак — и припустил по финишному кругу, навстречу волшебному избавлению. В раздавшейся нако­нец тишине щелкнуло и тихо затарахтело: кто-то из грубо разбуженных упустил припасенное на вынос яйцо, и оно, уцелев, покатилось в поисках препятствия, зор­кой ступни соседа, но уже не было в мире стены оста­новить апофеоз. Над бурей восторга Вергиний простер в мою сторону воздушные объятия, почти в слезах от воплощенной мощи собственного дара, в съехавшем на ухо шиньоне. Надо сказать, Клодий не Клодий, а я разыграл свой женский водевиль довольно пламенно, силясь отвлечь случайное внимание от замешательства и суматохи с манускриптом.

Те, кому не повезло тотчас прорваться к прямому источнику чуда, теперь паломничали ко мне и расто­чали комплименты, а я принимал как умел, понимая, что хотя бы один из трех причастных заслужил, воз­можно, и большего. Даже новый ментор отозвался одоб­рительно, лишь вскользь пожурив дурную постановку дыхания и провинциальную шепелявость. Конфуз ока­зался мнимым и как бы на руку — вот только Верги­ний, несмотря на триумф, впредь не поручал мне та­ких декламаций. Из ревности? Он был не так прост, как подмывает изобразить.

Внезапно я как бы плечом различил беззвучный смех, всколыхнувший воздушную гущу. Глаза машинально обрушились на свиток: он был по-прежнему отворен на роковом месте, и любому любопытному не состав­ляло труда изобличить подлог. Багровея всей шеей и ниже, просто светясь закатом сквозь шутовской хитон, я собрал наличную дерзость и оборотился: лицо Кайкины было абсолютно бесстрастным, какого не ждешь в эту пору от ровесника; быстрый смех остался искрой в ладонях рукопожатия, от которой вздрагивают оба, но третьему невдомек. Я облегченно потух, с треском смотал рукопись и сунул в складки наряда. Он был практически урод — вогнутые виски, острый череп в черной щетине, нос наотвес, как у тронутого Кайсаром Александра, — но странно к себе располагал; впрочем, очень немногих или даже исключительно меня, если задним числом взглянуть правде в глаза, которые она постоянно отводит. Достаточно уточнить, что соб­ственных друзей он так никогда и не завел (за вычетом череды любимчиков, поголовно прозванных Патроклами), а моих, за одним замечательным исключением, скрупулезно избегал. Подростки не столь бестолковы, как видится издали, они инстинктивны и способны, пусть чрезвычайно коротко, следовать пунктирным про­писям судьбы вернее премудрого старца. Комната рас­таяла, и я стал орудием в бессмертной руке — в воспо­минании и пересказе всегда больше смысла, чем в са­мом событии. Жестом, в котором брезжило дружелюбие, Кайкина предложил отойти, что было беспрекословно понято оказателями почестей. Его понимали.

«Разумеется, я не выдам, — сказал он сквозь поли­пы ломким голосом, словно два собеседника сразу. — Многие тоже знают, но промолчат по своим причи­нам. Ты нарочно?»

Я объяснил простой механизм ошибки, воздержав­шись, впрочем, от очевидных замечаний до выплаты более веского залога: не у всякого дядя — в Сенате, и тем более он ни у кого там не лишний. Но Кайкина существовал тверже, духовно и социально, ему реже приходилось решать, кому уступить дорогу.

«Это аксиома: поэт всегда превзойдет, как бы они ни посягали, — он повел плечом в сторону прочих, рекомендуя объект пренебрежения. — Любишь Катулла? Ведь надо же память иметь, чтобы так ошибать­ся! Я предпочитаю Вергилия».

Пришлось признаться, что память опережает выбор: мне было нипочем с первого чтения затвердить десятка три стихов, а повторенное западало намертво — я привел в пример «Одиссею», виновницу нашего тепе­решнего знакомства. Вергилий был известен гораздо хуже, потому что Артемон, при всей универсальности, имел свои границы и не пробовал научить большему, чем понимал сам. Мне порядком повезло, что экзамен оказался по-гречески.

«Вот и чудно, — возразил Кайкина, — нам есть, что почитать друг другу. Если хочешь, приходи завтра пос­ле классов». Ему настало время уйти, заспанный вожа­тый уже протягивал плащ. Глядя вслед, я дивился лег­кости, с какой попустил себя сосватать. Общность ин­тересов была дотоле чисто теоретической возможностью и связывала только с великими усопшими. Я без утай­ки делился с Брутом или прайтором Катоном .ввиду совместного врага — изливаться Каллисту или Персу не подобало, среди современников собеседник отсут­ствовал, оставалось одиноко блистать. Примеряя себе первого товарища по рангу и развитию, я невольно любовался ловкостью ошибки, послужившей поводом, пусть немного и фиктивным, потому что я еще не де­лил латинский круг чтения на героев и хор — сказыва­лось отсутствие твердого выбора у воспитателя.

Тем временем торжество пламенело заново, волна ликования омывала теперь куда более возлюбленный берег. Гостям наливали; даже незадачливый угонщик яйца, тотчас прозванный Кукушкой, хотя совсем на­оборот, не впал в опалу и лицемерно лез к Луторию с литературным разговором. Мне деликатно дали понять, что возраст по-прежнему служит препятствием. Поки­дая ученое собрание, я столкнулся в дверях с соблазни­тельными гадесскими плясуньями, чья чуткая геомет­рия рисовалась словно снаружи собственных одежд, — они вплывали, треща на ходу кастаньетами. Это щелка­нье, почти птичье, глушило шаги, отчего нежные движения становились подводными, будто втекали три не­реиды, и синий шелк плескался с бедра на бедро, рисуя сладостные мышцы в устье хвоста. Маленькие лица под забранными по-гречески вверх черными завитками при­надлежали безупречному резцу, тела переполнял еще невидимый танец. У ближайшей в свободной руке рея­ла флейта, а в вырезе туники, на подступе к левой гру­ди, среди головокружительных каллиграфических жи­лок, пульсировало татуированное сердце, и мое тотчас защемило, обожгла жажда близости с дочерьми отчиз­ны, чья подлинность была очевидна вопреки всем фик­тивным фракийцам амфитеатра, хотя в Тарраконе не было оригинала сверить. Как остро возревновал я всех трех, спиной к жующему убожеству! Меченая окатила меня с разгона взглядом, занесенным на более крупную дичь, а заметив ошибку, отводить не стала. «Скоро вы­расту», — неожиданно обнадежил я шелковую нимфу. «Что ж, я обожду», — кротко обещала она.