Против правил Дм. Быков

Стратановский выработал удивительную интонацию. Ей довольно легко подражать, но он-то сам ее сделал. Это интонация чуть удивленной, чуть вопросительной речи. Профессор в камере пыток осматривается и фиксирует увиденное. Чуть позже понимает, что такова и была любимая им древность, таким и был позже прилизанный, приукрашенный пересказчиками и переводчиками мир сказок, легенд и мифов.

Мама Стратановского была переводчицей с французского. Хрупкая, интеллигентная женщина. Давид Самойлов, друживший с ней, придумал ей прозвище: Коломбина. Коломбина Коломбиной, но ее вместе с мужем, Георгием Стратановским полуживыми вывезли из блокадного Ленинграда. Сергей Стратановский родился в крестьянской избе, где Коломбине пришлось управляться с ухватами, ушатами и прочими неподъемными предметами быта. Последней ее переводческой работой были речи Сен-Жюста, одного из вождей Великой французской революции, убежденного левого экстремиста.

Вот и соедините классическую ученость, камеру пыток, блокаду, хрупкость Коломбины, деревенский быт и грозные речи Сен-Жюста – получится поэт Сергей Стратановский. Первое свое стихотворение он написал в 1969 году. Это было фантастическое шестистишие о тыкве-людоедке.

Тысячеустая, пустаяТыква катится глотаяЛюдские толпы день за днемИ в ничтожестве своемТебя, о тыква, я поюНо съешь ты голову мою

Каких только интерпретаций не было у этой миниатюры. Вспоминали знаменитое «Отыквление» императора Клавдия, придуманное Сенекой, шагающие деревья-убийцы из фантастического романа Уиндема Льюиса «День триффидов», оживающие растения из ранних стихов Николая Заболоцкого. Писали даже о пародии на предсмертную оду Державина «Река времен в своем стремленье уносит все дела людей…» У Державина образ всепожирающего времени – река. У Стратановского – тыква. А чему же еще и посвящать стихи, как не времени? Сам же поэт уверяет, что тыква-людоед прикатилась к нему из африканского фольклора. В самом первом стихотворении Стратановского ярче всего видна его характерная и не очень обычная для лирического поэта особенность. Он любит и умеет выдумывать. Он ценит сюжет.

Потому его так притягивает фольклор. Настоящий, древний, неприкрашенный. Не только открытым, явным, явленным трагизмом, но сюжетностью.

На ладье лебединой,По реке долгой, длинной, на север, лесами обильный,Русский князь – витязь сильный —К Вяйнямёйнену старому приплыл со своей дружиной.И сказал русский князь:«Помоги нам, кудесник старый,Бьют нас татары, жгут наши села и нивы,Города разоряют, лучших людей в плен уводят…И мы просим тебя, заклинатель старый,Послужи нам силой своей волшебной,Знаю, можешь ты словом мощнымМор наслать на народ искони враждебный». И ответил ему Вяйнемёйнен старый:«Слово лечит, а не губит, слово строит, а не рушит.Словом я ковал железо, словом я ладью построил,Но убить не смеет слово никого на целом свете.Я пойду к тебе на службу, русский князь,Только воином обычным в твое войско,Ибо сила моя тяжела мне стала,И хочу сойти я к смерти, к Туонелы водам черным». «Жаль», – ответил ему русский князь.

Это из новой книги Стратановского «Оживление бубна», собрания легенд и мифов чуть ли не всех народов России, за исключением русского. В русское море у него сливаются не славянские ручьи, но азиатские, лесные, степные, финно-угорские, тюркские реки. Продлевая метафору, скажем – не реки, но океан. Россию, ее бессловесную, подспудную культуру питает побежденное, но не уничтоженное язычество давным-давно покоренных народов – вот тема «Оживления бубна». Оно, это язычество, приобретает странно-христианские черты, именно потому, что оно – побеждено. Оно – слабо. Тогда как в победившем христианстве обнаруживаются жестокие, языческие черты. Ибо христианство – религия слабых, преследуемых, гонимых, побежденных, а не победителей; религия бедных катакомб, а не богатых храмов:

Корнелапые чудища, с говорящей листвой, сердцем бьющимся — вот человекодеревья. Не осталось их ныне: переродились иные,Стали просто деревьями, а другие – из леса в кочевьяНочью тайно ушли от неверных людей, что крестилисьВ чужеземную веру. Но осталась в лесу не ушедшая с ними рябина,Потому что любила молодца из деревни, охотника.Ну а он испугался.В церковь пошел он, к попу, рассказал про бесовское дерево.Разъярился наш поп и велел изрубить топоромЭту нечисть лесную. Криком кричала она, и до сих пор этот крикНочью слышен бывает

Убитое – живо. Чем более оно убито, тем более оно – живо. Оно вошло в душевный состав убийц. Это – давняя, пугающая тема Стратановского. Тема изгнанных, уничтоженных богов, которые остались – неназываемые, неназванные, но уже непобедимые:

Истреблением племениВечно враждебного мы запятнали свой путьСквозь века и народы И вот теперь наши внуки на высотах, навеки утратившихИмена изначальные, поклоняются ночью, таясь,Их богам, воскресающим каждую ночь

Тоже, знаете ли, сюжетный поворот, все равно как в стихотворении о русском князе и финском колдуне последняя фраза. Она волит некоего продолжения, которое каждый длит в меру своего душевного склада. Кому представится, что князь убьет колдуна – кто его знает, может, враги уговорят старичка применить сверхоружие? Кто вообразит себе князя, разворачивающего коня, – не вышло… А кому-то придет в голову, что князь махнет рукой: «Ладно, иди добровольцем в ряды моих войск»… Во всех случаях современное вежливое «жаль» в устах древнерусского воина – уместная неуместность – собственное клеймо поэта.

Оно вклинивается в текст древности из другого мира, из интеллигентной беседы, вестерна, детектива и вновь, как и всегда у Стратановского, обнаруживает архаику в современности, современность в архаике. В этом финальном «жаль» – бормотание времени, которым так сильна поэзия Стратановского. Не шум времени, но бормотание, сбивчивое, обрывающееся на полуслове, а все одно – явленное.

Слушай, боль и больница не должны заслонять горизонт,Пусть счастливые лица и нам улыбнутся с экранаПусть начнется реклама, завертится жизнь-карусель,Предлагая товары, добротные, нужные всемПусть обрадуют взор чудо-печи и лучшая пицца Рекламируют специи, рекламируют мебель из ГрецииТо на фоне Олимпа, то на фоне Афин рекламируют… Что ж… Будут деньги – мы купим

Тени стихов

(Геннадий Алексеев. Избранные стихотворения)

Верлибр напоминает подстрочник каких-то очень хороших стихов, написанных на неведомом никому, может, инопланетном, может, потустороннем языке.

споткнувшись о порогу входа в мир инойне чертыхайся.

Верлибры невозможно цитировать не целиком, как невозможно цитировать или пересказывать хорошие детективы. Верлибры невозможно анализировать, как невозможно анализировать хорошие шутки и притчи. Пожалуй, да: из всех прозаических жанров к настоящему верлибру ближе всего детектив, притча, анекдот, шутка. Настоящий верлибр держится на том же, на чем и всё перечисленное, – на ожидании, каким же образом автор вывернет, как разрешит заданную загадку.

Говорили:будь остороженжди выстрела в спину!говорили:будь начекужди коварного выстрела в спину!он все оглядывалсябыл наготовеи вот результат:его убиливыстрелом в лицо.

Пишущий верлибром менее всего защищен. Верлибр – самые беззащитные стихи. Кажется, что их-то писать легче всего. В Питере, то есть в Ленинграде, с 1932-го по 1987-й жил человек, который писал удивительные, фантастические верлибры. Сначала вспоминается Гофман, Эрнст Теодор Амадей, с его невозможным для филистера, привычным для поэта двоемирием.

Позвонили.Я открыл дверьи увидел глазастого,лохматого,мокрого от дождяДемона. – Михаил Юрьевич Лермонтовздесь живет? — спросил он. – Нет, – сказал я, — Вы ошиблись квартирой. – Простите! – сказал они ушел,волоча по ступенямсвои гигантские, черные, мокрые от дождя крылья. На лестнице запахло звездами.