10 По лестнице пунцовой шли босые ноги, что несли незримых пожарников чудовищно нескромных. Взад и вперед, толкаясь и грубя, то сверху вниз, то снизу вверх, то вбок, к ошметкам остролиста, к ажурным кружевам крапивной злобы. О, что я говорю? О, твердь небесная, которую мы как пространство чтили, вся, вся она ютится на кончике булавки, уколотой там, где-то, руками инакими, инакодушными. Нашлось бы там и то, с чего, нашлось бы (между нами)
там и то, с чего от хохота помрешь. 11 Там были и удары. Удары металла о металл. Древняя роза ветров. Удары. Ржавчина ударов по вееру из косточек ножных. По ржавленой циновке из костей. По крашеным подмосткам. По миленькой миниатюре из молитвенника, чьи буквы — нервы, в чьих строках боль движется быстрей, чем боль в застенках пыток. Ударов отголоски. Ордена ударов. Ушные раковины ударов. Душа древесная. Душа ударов сплошь бездушных. Удары бедняги бочара. Удары бедняги плотника. Свищи в синюшном мясе. Дверные косяки, где линии от рук запечатлелись. И шея, и шея лебединая. 12 Вот славная работа. О, что за странная прогулка. О, что за похороны дивные! О, что за купы шиповника! Что за жара! О, что за мена в убыток ловкачам! О, что за день обманов и прельщений! Я прошу слова, которого меня лишили. Его связали. Его бичом стегали. В него плевали сверху вниз. О, всюду столько швали! 13 На мосту в этом крайнем раздрае пираты — жертвы наважденья — организовали сносное существованье эмигрантов на основе многокрасочного сна, не забывая о том, что остается от лесов, сведенных злоупотребленьем власти под ураганом бешеным рубах. Палец ноги поставлен в центр циклона, и вровень с ним верхушка знамени. Приметы, которые нельзя прочесть: рога быков, хвосты коней, козлы, орлы, истерзанные вдрызг. 14 На слишком знаменитом сукне зеленом сплошь толпятся крошечные косточки скелета, проворно испещренные пометом пещерных мух. Солдаты — по группам, как в борьбе греко-римской. Конная статуя — один лишь чих коня пятнает ужасной пеной все приспособленья для пригородных фейерверков, в которых намертво пригвождены светила мертвые. 15 Военачальник в дурном расположенье духа из-за свиданья неудачного взмывает ввысь над толпами на рьяном скакуне, чьи доблестные ноги свисают до земли. Он — при помощи гривастых оплеух — зеленых мух гоняет, не ведающих боле, куда главу им, бедным, приклонить. Вот церемония, что заставляет вспомнитьтеатр мясных рядов, что изукрашен полотнищами отбивных и золотыми листьями
кокард. 16 Гордиев. Так назову я узел из мышц, из жил стервятника, что только и мечтал о ранах и наростах на острие воображаемого майского шеста. Он дурно жил, он проглядел бездарно пролеты лестницы из палочных ударов, по коей перла вверх орда белоколпачных поваров с гусями щипаными в пол обхвата. Тут и петух фанфарой затрубил. Высь вдруг сравнялась с низом. Ложись! Ложись! — ему кричали из ближних кухонь. 17 Несчастный случай так быстро подоспел. А пугало одно воззрилось жадно на метаморфозу веток древесных, гнезд древесных, косточек древесных, всю внешнюю кору вырванной с корнем ели, кровоточащей, хрустящей горько в полузабытье бесчувственном, а пугало стращало ангелов, а те вопили: Скорей! Скорей! Нельзя вам медлить ни минуты! А эти простофили вокруг порхали, орали во все горло и роняли перья, которые ему в глаза летели и липли к разверстым ранам. 18 Светлейший. Звездный образ убийств. Все звери коленопреклоненные рыдают. Ключей семерка. Три грани колеса чудес. Длань, которая при этом и не длань. И око, которое при этом и не око. Смертельное, как в грезе, отвращенье. Простая трудность бытия. Цыганка уснувшая. Тура из шахматной игры. И слон ее — он вне удара. 19 За черной школьной партой, где она пестовала своих дурацких вертопрахов, смерть морит ногти ей и морит ей пенал, лижет златого скарабея чернил лиловых, морит, линует лист и льстит помаркам, вытягивает строки, морит бумагу, и бювара пегий бок, вытягивает строки, тянет, тянет язык туманный, лижет скарабея в присутствии аббата (вот геройство). Но как же мог он, зоркий, не заметить, что вознамерилась она переписать всю вереницу строк? 20 Все тело разом извергает наружу жидкости свои, чтоб прочь бежать по месиву дорог, утративших достойный облик. Все начинается в углублениях подмышек, идет в обход, теряется, вновь сходится — и создает речную сеть для анатомии. Ледоход пошел с проржавленных гвоздей, дробя предельно хрупкие устройства завода, привыкшего работать без освещенья ночью. Вот потому-то все нутро наружу вывалилось в поисках исхода. Вода тоски цепляла за угол карнизов, держащихся на честном слове, свои от страха обезумевшие капли, удерживая их от прыжка шального в пустоту.