Прямо сейчас

– Какая сволочь?

– Да любая. Где мы с тобой живем-то? Здесь нет законов.

– Гм, у тебя все в порядке, Даницыл?

– А что?

– Ты какой-то дерганный стал. То нормально разговариваешь, то черный становишься, как будто кто-то умер, тьфу-тьфу-тьфу. У тебя точно ничего не случилось?

– Нет. И при чем здесь дерганный – не дерганный, черный – белый? Ты понимаешь, что в России все устроено не для людей. Вернее, не для нормальных людей, которые просто хотят работать, что-то создавать. Тут жизнь устроена для тех, кто хочет воровать и мухлевать. Причем по-крупному. Здесь все законы, вся жизнь устраивается под их интересы, под интересы богатых жуликов.

– Ишь ты! А почему ты тогда не участвуешь во всяких демонстрациях на эту тему? Люди вон ходят, шумят, чего-то требуют. А ты сидишь сиднем.

– Сижу, потому что это все бесполезно. Эту страну не переделаешь. А ты почему не ходишь на митинги?

– А меня, в общем-то, все устраивает, – беспечным тоном заявил Виктор.

– Тебе по фиг. Разумеется. Ты же у нас пофигист.

– Ну, как сказать. В данном случае мне не то чтобы совсем по фиг. Я, конечно, за демократию, там, за честные выборы, честные суды и всякое прочее. Но я думаю, что какая бы ни была обстановка в стране, каждый сам может устроить лично для себя такую жизнь, которая ему нужна. А в целом страну переделать у нас может только президент. Или царь. Пока такой на троне не усядется, ни хрена не изменится, хоть ты глотку сорви на митингах.

– Значит, по твоей логике, каждый сам себе должен быть президент, да?

– Ну, типа да.

– Это, Фигаксель, как-то мелко, ты уж извини.

– Зато эффективно.

– А еще многие сваливают из России, – мрачно сказал Данила. – За рубежом, там все по-другому. Культура жизни принципиально другая.

– А за границей не воруют, по-твоему? – Виктор усмехнулся. – И вообще, всегда и везде так было: богатые – у власти, бедные – в жопе. Богатые становятся богаче, а бедные в лучшем случае могут слегка выглянуть из жопы. Всегда и везде богатые жульничают и манипулируют бедными.

– И навязывают им правила игры для сохранения своего богатства.

– Да, адмирал. Ты открыл Америку, поздравляю.

– Ну, так вот тебе и ответ про что делать, – Данила даже пальцами прищелкнул. – Надо весь этот долбанный мир переделать.

– Тебе надо выпить стакан водки и поспать.

– Я только и делал, что спал до сих пор, – Данила еще больше воодушевился. – Фигаксель! Ты прикинь, мы в итоге все-таки сформулировали, что надо делать!

– Спасать мир?

– Естественно.

– Тебя от твоего пафоса не стошнит?

– Нет, – чуть подумав, ответил Данила.

– В таких случаях говорят: хочешь изменить мир к лучшему, начни с себя.

– По крайней мере, чего не делать, мы поняли. Не делать ничего чисто прикладного, а если и делать, то что-то абсолютно новое, с принципиально новым смыслом.

Глава 17. Whose side are you on?

– И что ты думаешь о моем последнем романе? – спросил беллетрист Кутыкин у Ольги, приготовившись выслушать комплименты.

– Пустой. Как и все твои романы. И как большинство твоих повестей и рассказов. Постмодернизм – он и есть постмодернизм.

У Кутыкина только что челюсть не отвисла от такой беспардонности.

– В твоих романах, конечно, наличествует чертова туча всяких намеков на философские глубины, – продолжала тем временем Ольга. – Там полно символизма, аллюзия громоздится на аллюзию. Но, если объективно, они девственно чисты с точки зрения смысловой нагрузки. Под смыслом в прозе я имею в виду жизненную правду. Что ты так смотришь? Разве не так?

Виталий не ожидал от Ольги подобного щелчка по носу и, несколько ошеломленный, не сразу нашелся, что ответить.

– Ну, – сказал он, – это всё, гм, как минимум, спорно.

– Нет, это бесспорно. Но в этом и кроется секрет твоего успеха. Читатели думают, что за всеми этими нагромождениями намеков просто не может не скрываться глубокий смысл. Хотя мы-то, – она пару раз поводила указательным пальцем, направляя его то на Кутыкина, то на себя, – мы-то с тобой знаем, что никаких принципиально новых смыслов в твоих романах нет.

Вот же гадина, подумал Кутыкин.

– Ты пишешь, как талантливый, подающий надежды студент, который показывает свои наброски рассказов своим сокурсникам и особенно сокурсницам, – продолжила Ольга. – А они восторгаются, потому что и правда написано сочно, смачно, свежо. Но они понимают, и ты при этом понимаешь, что это только проба пера, что тебе пока нечего сказать миру, что ты всего лишь подаешь надежды. Но, знаешь ли, когда тебе уже за пятьдесят и пенсия ломится, пора уже наконец что-то сказать, а не показывать, как клево ты мог бы это сказать. Примерно так вот о тебе говорят умные люди.

«Поразительно, какая гадина», – подумал Кутыкин. Он-то считал ее неискушенной девицей, очередной бухгалтершей или кадровичкой, заочно влюбленной в великого писателя. А перед ним сидела девушка, для которой его писательская кухня не казалась таинственным храмом. Которая не постеснялась пинком распахнуть дверь в эту кухню, взглядом профессионала окинуть утварь – кастрюли, ложки-поварешки – и объявить свое мнение насчет увиденного. Надо поставить эту наглячку на место, решил он. Но не в состоянии быстро сообразить, как бы похлеще отделать ее, вместо этого спросил:

– Оль, а кем ты работаешь?

– Пишу сценарии для сериалов на телевидении. На третьем канале. Получается, я до некоторой степени твоя коллега.

– Коллега, – повторил писатель.

– Мне послышался сарказм, – сказала Ольга. – Значит, ты все-таки обиделся. А зря. Не обижайся. Потому что все, что я сказала про твои романы, не особо важно на самом деле. Но зато как ты пишешь! – Тут Кутыкин наконец дождался от нее восхищенного взгляда. – Какие метафоры, эпитеты, да вообще всё! Слово к слову пригнано, как плинфа к плинфе в древнем соборе, будто так и было всегда. У меня никогда так не получится.

– А как же смысл? – спросил писатель, стараясь казаться безразличным, как бы слушающим вполуха и отвечающим что попало. – Ты же говоришь, что у меня там бессмыслица.

– Не бессмыслица, а отсутствие каких-то жизненных идей. Это разные вещи.

У писателя отлегло от сердца. Да она просто дура, подумал он. Умничающая дура. Какую-то чушь несет, в двух соснах заблудилась.

– Ты сама себя хоть слышишь? – перешел он на покровительственный тон. – Это ты сейчас отсутствие идей и бессмыслицу городишь.