Пшеничное зерно. Распятый дьявол

Слепец дорогу не найдет домой. Глухой как пень, Народ не слышит свой!

Взглянем-ка на самих себя. Куда девались наши языки? Почему нет книг на них? Где наша собственная литература? Где старинная мудрость, где опыт наших отцов, их представления о жизни? Обряды и уклады, веками освящавшие родной очаг, забыты. Костер разума, оставленный без присмотра, угас. Камни, из которых складывали очаг, выброшены на свалку. Уничтожены дозорные посты. Наши юноши не носят больше щитов и копий. Беда в том, что негде нам узнать историю своего народа. Если ребенок остался без родительских советов и наставлений, он легко может принять заморские нечистоты за изысканное кушанье.

А наши сказки, загадки, песни, обычаи и традиции, наше национальное достояние? Мы лишились его, кто теперь умеет играть на гикаанди, кто прочтет и растолкует письмена на глиняных горшках и тыквах? Не осталось тех, кто умеет играть на однострунной скрипке — вандинди — так, чтобы она звучала подобно пению молодого человека, зовущего свою любимую, когда та собирает бобы, или возвращается с полным кувшином от источника, или же срезает сахарный тростник на склоне холма. Забыта и бамбуковая свирель, от сладкого голоса которой бились сердца, предвкушая радость свидания в кукурузных полях, облитых лунным светом.

Вот почему горстка энтузиастов — преподавателей и студентов университета — посвятила себя поискам корней нашей национальной культуры. Необходимо сохранить наследие всех народностей Кении.

Я, к примеру, работаю на факультете музыки, записываю старые напевы, собираю забытые инструменты: барабаны, свирели, колокольца, погремушки, рога антилопы бейза, всевозможные струнные, такие, как лира и однострунная скрипка.

К тому же и сам сочиняю музыку. Мечтаю написать ораторию для хора с оркестром, составленным целиком из народных инструментов: ударных, духовых и струнных. Я уже сочинил несколько песен, но темы, преследующей меня в мечтах, пока в музыке не воплотил. Дни и ночи напролет ищу эту мелодию, но тщетно. Оттого и сердце болит, болит невыносимо. Когда я остаюсь один в хижине, и дождь хлещет по папоротниковой крыше, и воет ветер или же луна серебрит землю, мне чудятся голоса мертвых, живых и тех, кто еще не родился. Они поют для меня, и кажется, вот-вот я уловлю их мелодию, ритм, музыкальную тему, о которой давно уже грежу. Но ветер уносит ее прочь, и снова я остаюсь ни с чем.

А иной раз лежу в густой тени под раскидистым деревом или брожу в полях или по берегу моря и сердцем улавливаю звуки свирели и рожка пастухов, стерегущих скот на равнинах, барабаны земли зовут наших юношей на бой, тысячи колокольчиков и погремушек славят подвиги наших героев, женщины воздают почести отважным сыновьям. Трубит победный рог, ему радостно вторят рожки, свирели, дудки. Затем человеческие голоса сливаются воедино с оркестром, гремит тысячеголосый хор. Ангелы — но не райские, а земные — прославляют наше прошлое.

Я хватаюсь за перо, чтобы успеть записать это обращение предков, прежде чем ветер унесет его прочь…

Что же мне сказать вам, люди? Когда мучит жажда, вам чудятся спелые плоды, свисающие с ветки над самой головой. Солнце палит нещадно, в горле пересохло, и вы тянетесь за спасительным плодом, но ветка медленно поднимается и исчезает в небе. "Вот я, вот же, смотри! Не смог меня отведать, и я покидаю тебя…" Видение дразнит, обостряет неутоленное желание. Вот и со мной творится то же самое. Голоса и звуки дразнят, но в руки не даются. Никак не удается записать чарующую мелодию. Я утешаю себя как могу. Что остается — слезами горю не поможешь! И снова отправляюсь на поиски. Вновь и вновь задаюсь вопросом: как создать поистине национальную кенийскую музыку, чтобы ее исполнял оркестр, составленный из одних народных инструментов, чтобы все мы, дети Кении, пели ее в едином хоре? Я ищу гармонию разнозвучащих голосов. Долгими бессонными ночами я корю себя: какой же ты композитор, если не можешь донести до народа мелодию, тему и ритм той музыки, что слышится тебе? Так, не человек даже, а пустая скорлупа…

Примерно год, с тех пор как вернулся из-за границы, я словно пытаюсь выкорчевать камедное дерево тупой киркой.

Гатуирия прервал рассказ. Слушатели молчали. Вариингу вновь охватило беспокойство — то ли от слов Гатуирии, то ли просто от звучания его голоса. Чувствовалось, что тяжкое бремя давит ему на сердце и бессонными ночами он тщетно ищет ответ на мучающие его вопросы. Почему он прервал рассказ именно на этом месте? Что за узел пытается развязать? Какой помощи ждет?

Гатуирия посмотрел на Вариингу и словно прочел ее мысли. Но прежде чем он смог продолжить, к нему обратился по-английски мужчина в темных очках:

— Итак, вы научный сотрудник университета?

Остальные пассажиры даже вздрогнули от неожиданности — очкарик, с тех пор как сел на матату, впервые открыл рот. Всю дорогу от Сигоны он жался в угол, словно его окружали убийцы.

— Да, я занимаюсь исследовательской работой, — также по-английски ответил Гатуирия.

— Тогда вы должны знать профессора Нгарикуму и профессора Гатве Гаитумби.

— Конечно. Профессор Нгарикума преподает на факультете политических наук, а профессор Гатве Гаитумби — специалист по торговле и экономике.

— А профессора Кименьигени знаете?

— Он историк, занимается исключительно европейской историей.

— А профессор Бари-Квири?

— Преподает английскую литературу, но иногда читает лекции по религии и философии.

— Так-так, — промолвил мужчина в темных очках. Судя по его тону, у него отлегло от сердца и страх больше не терзал его.

Все ждали, что он еще что-нибудь спросит или добавит, но мужчина снова умолк, лишь поерзал немного, устраиваясь поудобнее. Тогда Гатуирия продолжил свой рассказ:

— Настал день, когда передо мной как будто забрезжил свет. Один старик из деревни Бахати…

— Бахати, говоришь? — громко переспросил Мваура. — Бахати, Бахати — рукой подать до Накуру.

— Да, — подтвердил Гатуирия, — а в чем дело?

— Ничего, ничего особенного. — В голосе водителя, однако, чувствовалось беспокойство. — Давай дальше.

— Ну вот, этот старик открыл мне наконец глаза. Я пришел к нему с нижайшей просьбой: "Отец, расскажи мне древние легенды и сказки о диковинных зверях и разных чудищах". Он долго молчал, разглядывая меня, потом ухмыльнулся и сказал: "Что древние сказки, что теперешние — разницы никакой. Сказки есть сказки. Они и старые и новые одновременно, и все они — о завтрашнем дне. И не о чудищах, не о диковинных зверях в них речь. Все они — про людей! Чему вас только учат, молодой человек? Зачем вы ездите в далекие страны, торчите там долгие годы? Что вы там забыли, что надеетесь отыскать? Сколько лет небось зря убил — никак не меньше пятнадцати? А знаешь ли, что сказания наши — мед души народной, их хранят вечно, чтобы лакомились дети и внуки. И дают понемногу, чтобы надолго хватило! Гикуйю сказал: "У кого отложено про запас, тот от голода не помрет". Гикуйю мудрее нас с тобой. Если народ отказался от своих сказаний, значит, он души лишился и внутри пустой, как гнилой орех. Хорошо, что ты ко мне пришел. Так и быть, расскажу тебе, что помню".

Дело было вечером, только что стемнело. Язык пламени в жестяной плошке бился, как алый флажок на ветру, и наши со стариком тени плясали по стенам его жилища.

Старик начал с истории про крестьянина, таскавшего на спине чудовище. Длинные ногти впились в шею и плечи землепашца, а ему надо было работать в поле, ходить за водой в долину и в лес за хворостом. Он и еду стряпал сам. А уродец только ел и спал. Бедняга худел, его снедала обида, а душегуб жирел и лоснился, от довольства он даже пел гимны, призывая землепашца к смирению — на небе, мол, тебе воздастся за все земные невзгоды. Однажды крестьянин отправился к прорицателю. Тот научил его, что делать: вскипятить масло и полить им ноги уродца, когда тот уснет. "Я же сам себе ошпарю шею и плечи", — сказал крестьянин. А прорицатель в ответ: "Выбирай из двух зол меньшее". Крестьянин послушался совета, только так и спасся…

Вторая история была про девушку: красавица, будто точенная из эбенового дерева, с привлекательной щелочкой между передними зубами. Звали ее Ньянжиру Каньярари. Она была поистине прекрасна, но отвергала всех местных женихов. Как-то она увидела юного странника, уроженца дальней стороны, и тотчас решила, что он и есть ее суженый. Она последовала за ним, и знаете, что из этого вышло? Пришлый юноша оказался людоедом, он разорвал разборчивую невесту на куски и слопал ее с потрохами.

Третье предание оставило в моей душе неизгладимый след. Не знаю, смогу ли я вам его пересказать. Мне далеко до старца, он искусно владел голосом, не мне с ним тягаться. Так называемое образование, навязанное нам колонизаторами, подрезало крылья нашим талантам, мы хромаем, будто раненые птицы. Я изложу вам лишь суть этой истории, чтобы стало ясно, откуда взялся камень, что так давит на сердце. Начал он с присловий, я их все не запомнил, однако речь в них шла о скаредности и высокомерии. Говорят, когда богач испражняется, пахнет благовонием. Но не вечно богатеям куражиться и кощунствовать. Тот, кто когда-то лихо плясал, теперь может только с завистью смотреть, как пляшут другие. Кто легко перемахивал через ручей, нынче с трудом пересекает его вброд. Богатство порождает заносчивость, бедность — глубокомыслие и мудрость. Скряга готов и душу спустить по дешевке. "Молодой человек, — сказал мне старец, — имей необходимое, живи в достатке. Но никогда не обнажайся перед богом, не показывай ему своей наготы, не презирай ближних. Голос народа — как глас божий…" Давным-давно жил старик по имени Ндингури, у него не было ничего, добра он не накопил. Зато душа у него была из чистого золота. Все его уважали за мужество и отвагу, которые он проявил, обороняя родную деревню от вражеских нашествий, за щедрость сердца и мудрость слов. Он свято чтил обычаи предков, соблюдал все обряды: приносил козлов в жертву, кропил землю пивом, чтобы добрые духи оградили его от бед и напастей, от собственных ошибок и промахов, от сглазу и порчи. Он не был лежебокой, кормил и одевал свою семью. Его никогда не терзала зависть, он не косился на чужие стада и земли. Бескорыстие и баснословная щедрость помешали ему накопить богатства. Он не унизывал, подобно некоторым старейшинам, пальцы перстнями, не заставлял рабов пахать за него землю и стеречь скот. Не было у него ни слуг, ни работников, не задавал он ежедневных пиров с медовухой. "Руки делают человека" — в эту истину свято верил Ндингури.