Птица-жар и проклятый волк

Тут, нечего делать, Завиду пришлось идти.

Ночь холодная да ясная, месяц дорогу освещает. Тихо, неслышно бродит лёгкий ветер, несёт от реки запахи ила, рыбы и подгнившей водяной травы, а то приходит от леса, пропахший сосновой смолой. Легко плещет волна — может, и водяницы резвятся, вышли под лунный свет, водят на берегу хороводы. Поутру останутся на речном песке отпечатки их ног.

Навис над деревней высокий тёмный лес — поглядишь на вершины, шапка с головы слетит. Что-то в лесу всё поскрипывает, постукивает — видно, бродит леший. Дойдёт до опушки, вздохнёт, пойдёт обратно.

Пришёл Завид к избе Добряка, а там темно, как везде в этот час. Что делать? Мялся, мялся — в окошко стукнул. В доме загремело, и хозяин выскочил на порог, на ходу подпоясывая рубаху.

— Это кто колобродит? — спросил тонким сиплым голосом. Разглядел Завида, ночь-то ясная, и ну вопить: — К девке притащился? Это она тя подучила ей в окошко стучать? Я тя поучу, стервеца, я тя отважу!

Голос у Добряка хотя и тонкий, а въедливый, не перекричишь, да Завид и не сразу понял, что сказать. Пока молчал, отведал подзатыльников. Добряк уж пинками его со двора гнал, когда Завид наконец рот открыл да выложил, с чем его послали. Притих Добряк, да Завиду что с того? Сидит на дороге в пыли, угостили тычками, получил ни за что ни про что.

Жена Добряка тоже выскочила на шум. Спервоначалу шипела на мужа, чтобы унялся да на всю округу не срамился — хуже нет, коли сплетни пойдут! — а как о Тишиле услыхала, так сама крик подняла. Не по нраву ей чем-то был Тишило.

Оставил их Завид, отряхнулся и пошёл в корчму. Там над ним посмеялись только: ишь, мол, Добряк-то лютует, завсегда он такой. Смешно, обхохочешься.

— Да он хоть придёт? — спросил Невзор. — Что передал?

— Не знаю… Не понял.

Опять над ним смеются — ишь, мол, непонятливый! — а корчмарь ворчит:

— За смертью тебя посылать…

Закусил губы Завид и ушёл к себе в хлев. Оттуда слышал, Добряк всё же явился. Спервоначалу, может, и не хотел идти, да от сварливой жены любой побежит. Его встретили смехом, пошли разговоры.

Не спится Завиду. Не утерпел, подобрался к окну, умостился на земляной завалинке, слушает, как мужики вспоминают былые дни. Как водили медведя, отвлекая честной люд, и под шумок тащили добро.

— У тебя-то, Рыло, приметное рыло, не на всякое дело пошлёшь, а дома да дворы обшаривать лучше тебя никто не умел! — засмеялся Тишило. — Завсегда полную телегу-то увозили.

— Токмо без Добряка бы не вышло, — добавил кто-то. — Ищут, вишь ты, мужиков с медведем, и невдомёк им, что медведь-то уж лошадку нахлёстывает, да и едет прочь со всем добром! А мы без медведя, на нас и не поглядят…

Поднялся смех, застучали кружки.

— А что, Добряк, — спросили, — не вернёшься ли к нам? Вспомним былое веселье!

— Припомни, отчего мы веселье-то это оставили, — безрадостно ответил тот.

— Отчего же? — спросил чей-то юный голос. — Я будто и не слыхал.

Ему не спешили отвечать. После, слышно было, Невзор сказал неохотно:

— Занесло нас в глухой угол. Идол Велесов там стоял, да и люд показался нам будто диковат. Я уж у Сиплого спросил, не берендеи ли, не его ли народ — нет, говорит, не мои братья. А Рыло всё твердит, мол, у этих-то горемык и упереть нечего, да и я чую, не выйдет потехи, смурные они, невесёлые. Хотели мы, как водится, деревеньку их обойти, медведя провести кругом, на добрый урожай, на жизнь хорошую, да они, вишь ты, иное задумали.

Он примолк. Может, решил промочить горло, а может, подбирал слова. Никто его не торопил, никто не встревал, все слушали.

— Медведю лапы рубить хотели, — продолжил Невзор. — Вишь ты, верили, что ежели в хлеву держать медвежью лапу, так будто сам Велес за скотиною станет приглядывать. Волхв у них был, научил. Надо думать, они и до нас каких-то горемык этак умучили, тоже ходили одни с медведем — с настоящим, а не как вот Сиплый, — да запропали.

— Так и чего? — не выдержав, спросил кто-то.

— Чего… Идём, а нас дубиной по затылку, да и заперли. Оклемались мы с Рыжаком — темно, ничего не понять. Добро, Рыло нас отпер, он-то на воле остался, про него не ведали. Медведя уж вяжут, несут топоры да колья… Взяли мы грех на душу, положили их мало не всех, да и волхва тож. Они хотя и первые начали, да всё одно… С той поры мы медведя не водим, да и Сиплого в медвежьей шкуре я боле не видал.

— Надо оно мне, — послышался тонкий, надорванный голос Добряка. — Я и честным трудом прожить могу.

Кто-то захохотал, а после Тишило сказал:

— Да уж слыхал, жёнку себе нашёл! Она-то ведает о тебе?

— Ну, кое-что ведает…

— И дочь-то у вас, а? Ей твоё уменье передалось?

— Это уж не твоё дело! Чё расспрашиваешь-то, а?

— Да я ж чего приехал: нынче на торговом пути добрая пожива, да толковых молодцев поди сыщи. Первуша у нас голова, такое выдумывает, не зря мы его Затейником кличем, весело с ним. Так вы б, может, с нами, а? И дочь твою к делу приставим, среди моих ребят ей мужа подыщем…

Тут в корчме загрохотало, будто что ударило по столу, а потом ещё, и что-то упало, гремя. Заахали, закричали люди, и свет померк — видно, лучина погасла. Завид на завалинке вздрогнул.

— Я т-те дам, паскуда! — сипло закричал Добряк. — Ещё про дочь мою хоть словом обмолвишься, я т-тя задавлю! Она у меня рукодельница, и ткать мастерица, и по хозяйству управится, а ты, оглоед, этакое смеешь нести? Не коснутся её эти дела поганые, и мужа ей справного подыщу, а не такого злыдня да голодранца! С тем, кто разбойничает, я ей быть не дозволю, а ежели ещё ко мне с этакими разговорами сунешься, я те ноги-то выдерну да задом наперёд приставлю!

Вышел он, только дверь стукнула, Завида впотьмах не заметил, пошёл прочь торопливым шагом. Завид уж думал, он медведем выскочит, ан нет, человеком.

В корчме всё было тихо, а потом как поднялся смех! По коленям себя хлопают, всё приговаривают: ишь, мол, каков Добряк, не изменился. Угроз его вовсе не забоялись. Отсмеявшись, опять разожгли лучину да принялись вспоминать, какие дива им встречались.

Мало не всю ночь они не спали, и Завид не спал, слушал. Про росстань, на которую не вдруг набредёшь, да будто стоит у этой росстани проклятая корчма, а в ней нечисть гуляет. Бают, попадёшься им на глаза, к себе зазовут, а кто туда войдёт, тот уж к людям не воротится. И вот будто бы мужики наехали на эту корчму.