Птица-жар и проклятый волк

Тишило молчит. Видно, решил: что люди скажут, тому и быть. А те с ноги на ногу переминаются, головами качают — ни к чему им бессчастник. Один только Первуша и вступился.

— Да чего вы? — говорит. — Это ведь я настоял сюда ехать. Хотите кого винить, так вините меня!

А сам Завиду подмигивает да улыбается — мол, не вешай нос.

— Оно так, да коли б не парень, разве удумал бы ты сюда тащиться? — ворчат мужики. — Парень тебя с толку сбил, с него и спрос.

— Это мне даже обидно, — хмурит брови Первуша. — Хорош я, ежели меня всякий соплёнок с толку собьёт! Нет уж, я вам говорю: я сам, своею волей захотел поглядеть на Перловку. Не ради поживы — что та пожива, ежели мы на торговом пути куда больше добудем! — а вот что, братцы: ведь тут неплохо бы устроить схрон.

Раскричались тут мужики, заспорили. Какой, говорят, схрон, если сюда иной раз и не сунешься, да к тому же кто-то другой наезжает, ещё проследит да перепрячет.

— Будет вам! — говорит Первуша. — Сюда не вдруг и подступишься. Поглядите-ка, избы на холме, с холма во все стороны видать, тайно никто не подъедет, не проследит. А склон, вишь-ко, с одной стороны пологий только, да изб немного. Ежели кто прежде нас явится, мы уж всяко следы разглядим, да и здесь его заметим. А место хорошее! Уж на что вы ребята славные, и то порты запакостили, так много ли смельчаков сюда сунется?

Говорит так-то, а сам смеётся, и мужики посмеиваться стали. Теперь на Тишилу косятся, что решит. Тот бороду почесал, рукой махнул — согласился.

Завид только тут и вспомнил, что нужно дышать. Стоит, сердце колотится, не верит, что так свезло. Всё Первуша помог, без его заступы только и оставалось, что посрамлённым возвращаться к Невзору.

Смеётся Первуша, ус подкручивает да подмигивает. Непривычно это Завиду. Он почти не видал добра от людей, и всегда-то с ним этим добром делились, будто последний кусок от себя отрывали — на, мол, подавись, — а после винили, что волком глядит, неблагодарный. Только откуда благодарности взяться, если чужая милость и вправду поперёк горла вставала?

Не таков Первуша. Ему, видно, самому в радость, что помог, выручил. На такое добро и ответить хочется.

Как уезжали из Перловки, мужики уж повеселели, да и солнышко проглянуло, птичий щебет поднялся. Завиду хотя и жаль, что монет не сыскали, да не слишком. Он иное нашёл взамен, может статься, что и более ценное. Дружбы прежде ни с кем не водил, пути своего отыскать не мог, а теперь… Но загадывать боязно: вдруг не сбудется.

Медленно выезжают телеги на дорогу по высокой траве, по некошеному лугу. Травы под ветром катятся, будто зелёные волны. То покажется белая пена овсяницы, а то взметнётся рыжий лисохвост, потянется тонкими нитями трава-полевица, опутывая колёса. Меж трав проглядывают синие цветы. Они за землю крепко держатся, не сорвёшь, но если всё ж таки возьмёшь их силой, тут же поблекнут, закроются — не станут цвести в людских руках.

Сидит Завид, ноги свесив, и вспоминает, сколько раз проезжал тут в клетке. Скажи ему кто, что жизнь вот так-то повернёт, разве бы он поверил? А Радим, если бы узнал, поверил? Отыскать бы его да в рожу плюнуть, да вызнать у него, где колдун. Как ещё колдуну отплатить…

— Ты будто и не боишься здешних мест, — усмехнулся Первуша. — Смелый ты парень, видать!

Приятна Завиду похвала. Отвернулся он, пряча улыбку, да и говорит:

— Это что! Было дело, я тут и жил сколько-то. Дороги такие стали, что не проехать, вот и застряли мы.

— Нешто не страшно было? Земля-то недобрая, боги её покинули. Нечисть позавелась.

— Страшно, да что ж! — говорит Завид.

Только не нечисти он тогда боялся, а того, что хворый Радим помрёт. Околел бы и сам с голоду и холоду, запертый в клетке рядом с мертвецом.

— Говоришь, ты не один был, — всё не унимается Первуша. — Вместе не так боязно. Так с кем ходил-то, скажи? Любопытно мне, нашего ли ремесла человек. Может, мы его и встречали, да отчего-то тебя не припомню. И отчего ж раздор у вас вышел?

Отмолчался Завид, правды открыть не захотел. Скажешь одно, за ним другое потянется, вот уж всё и выболтал, а Первуша хотя и по-доброму с ним, да как бы не переменился, если о проклятии узнает. Как бы не испугался да не погнал. Встретилась уже одна такая: говорила, вовек его не оставит, а поди ж ты, вмиг позабыла свои обещания. Всё, что меж ними было, ничего для неё теперь не значит.

Попытал так-то Первуша, да и отстал. Сидит, насвистывает. Солнышко пригревает, телеги на пустой дороге потрясывает, покачивает, мужики зевают. Задремал и Завид. Голова у него клонится, клонится, да и упадёт на грудь. Тогда он встрепенётся, глаза протрёт, да что ж! — дрёма опять накатывает. Ясно, почти две ночи не спал.

— К какому делу парня-то приставим? — слышит он сквозь сон.

Про него говорят, не иначе! А Завид-то уж знал, чего ему надобно.

— Научите меня стражу обходить! — выкрикнул он, вмиг проснувшись. Заморгал, утёр слюну. — Как в царский терем попасть, чтоб не заметили?

Опешили мужики, примолкли было, да как засмеются! С первой телеги их даже окликнули, спросили, отчего шум. Те поделились весело — ишь, парень-то не промах, не куда-нибудь, а сразу в царский терем навострился!

Так гогочут, что с ракитового куста при дороге вспорхнула стайка серокрылых птах, а Завиду это обидно. Оскалился он, заворчал по-звериному, да тут же опомнился — негоже, чтобы видели. Кто знает, что подумают. Стерпел, а мужики, отсмеявшись, ему и говорят:

— В царский-то терем и Тишило влезть не осмелится, а ты, соплёнок, чего удумал? Ну, научим карманы срезать. После, может, до коней дорастёшь.

— Я к вам шёл, чтобы в терем… — зло начал Завид.

— Будет уж, будет! — хлопнув его по плечу, с усмешкой сказал Первуша, отвечая сразу всем. — Другое дело есть: на дорогу его с собой возьму.

— На дорогу? Так он мал!

— Ишь ты, на дорогу! Иные давно уж с тобой просятся, не берёшь, а этот явился и сразу пригодился?

— Мал, да удал! — отрезал Первуша. — Гиблое место меж Ловцами и Синь-озером ведаете? Туда поедем. Вы-то проситесь, да думаете лишь о том, как добычу делить, а работаете грубо. К гиблому-то месту, поди, соваться не захотите!

Заспорили мужики, заругались. На что, говорили, вставать у гиблого места, если дорога-то вон какая длинная.

— Длинная, да ежели без ума к делу подойти, переловят вас, как цыплят, — возразил Первуша. — А в гиблом месте и искать не станут. Подумают, не люди на них напали, а сила нечистая.

— Ишь, кого оговаривать удумал! Нечисти-то этакое не по нраву придётся. Одумайся, добра не выйдет!

— Эх вы, несмелые! Оттого и не всякого с собою беру, не годитесь вы идти на дорогу!

Долго ещё мужики ворчали. Не по нраву было им решение Первуши, не по нраву и то, что он Завида выделил. Хмурились, глядели косо да всё бормотали, пока Тишило, не выдержав, не прикрикнул на них:

— Цыть! Ну, чего расшумелись? Я Первушу за то люблю, что при нём мы ни одного брата не потеряли, а добычи втрое больше прежнего, а то и вчетверо. Так схитрит да выдумает, что хоть кого заморочит, не зря его Затейником кличут. Не сумлеваюсь я в нём, и вам не дозволю! Как говорит Первуша, так и будет.