Птица

Следующие две недели Лазаров ходил в школу с фингалом и прятался от меня на переменах в мужском туалете, умудряясь в таких нечеловеческих условиях точить коржики. Я две недели из-за него на диете сидела Пролистала несколько страниц. По смеялась над индюком с лицом Максима. Нашла пришпиленную к страничке куколку из травы и яростную подпись под ней насчет проклятия во веки веков. Хм, я еще и такой чушью увлекалась? Быстро оторвала ее от листа и смяла в руке - сухая трава рассыпалась пылью.

За что я его так?

Ааа, это за прилюдно врученную мне валентинку. Да, полутораметровое сердце мне до самого лета припоминали, спрашивая чем таким я приманила красавчика Лазарова и как он в постели. Последнее бесило больше всего, ибо никто не хотел верить, что сердце просто повод позлить и подставить меня.

Я закрыла тетрадь и улыбнулась.

Ох и много мы нервных клеток друг другу попортили!

Я бросила тетрадь в кучу, встала и подошла к окну. За стеклом держал по морозному ветру дымный хвост из трубы и всходило ярко-розовое солнце.

В голове застряло проклятущее сердце. Почему я никогда не воспринимала его иначе? Неужели тогда я ошиблась? Неужели Макс и правда... Ааа, ну вот, опять я из-за него реву!!! Все, сегодня навещаю в больнице и вычеркиваю из своей жизни.

Навсегда.

Да.

С ним по-другому нельзя. Вот опять я не заметила, как Лазаров мне в душу пролез. Вот ведь...

В восемь мы стартовали. За сорок минут на противоходе долетели до госпиталя, пробрались за шоколадную взятку внутрь и захватили ординаторскую. Вадим Михайлович при виде нас схватился за сердце. Только почему-то оно у него располагалось справа. Раскусив пару таблеток из блистера на столе, врач вывел нас в коридор, где и предложил поговорить относительно пациента.

– Диагноз?
– я облизнула губы.

– Неутешительный, - скривился доктор и отгородился от меня папкой.
– Обширный инфаркт. Есть много последствий. Мы еще не все выявили.

– Он будет жить?
– я набычилась. Из ноздрей повалил пар.

Вадим Михайлович позеленел. Он ослабил воротничок и сглотнул.

– Мы... мы...

– Выыыы...
– провыла на высокой ноте и сократила расстояние между нами.
– Чтооо?

– Мы неее уверены, состояние критическое...
– дал петуха доктор.
– И скорее всего он не...
– у Вадима Михайловича задергались оба верхних века. Дергались они вразнобой, с разницей в полсекунды, отчего создавалось впечатление словно доктор подмигивает левым глазом Седову, а правым мне и еще удивляется, почему мы его явных тайных знаков не понимаем.

– Не что?
– голос был не мой. То есть, говорила-то, конечно, я, но эти хриплые мертвенные интонации не могли принадлежать мне!

– Он не... не...

– Не выживет, вы хотите сказать?
– в отличие от меня Седов держал себя в руках.

Угу, длинные они у него - обзавидоваться!

– Да!
– победно выдохнул врач и вытер рукавом пот со лба.

– Я хочу с ним поговорить, - произнести слово 'попрощаться' не смогла, ибо невероятно, невозможно, похоронить человека в двадцать девять из-за дурацкого сердца. Как же тогда мое? С мои мне что делать? Засушить в виде гербария или засолить в пробирке?

– Пожалуйста, он в той же палате, - доктор указал путь по коридору.

– Что даже спорить не будете?!
– а вот это меня сбило с толку. Я приготовилась воевать.

– С вами?!

И правда, что это я...

Понимающе оскалившись, быстрым шагом направилась к 'аквариуму' Лазарова. Подошла и решительно открыла дверь, но стоило перешагнуть порог, как все решимость испарилась, смытая стремительно надвигающейся паникой.

Что я скажу Максиму?

Что он самый мерзкий и отвратительный паразит, чьи следы от зубов украшают мое мягкое место?

Что все наши встречи достойны отлитых в бронзе памятников для его могилы?

Что такая красивая и умная я взяла и вычеркнула его из своей жизни, а он продолжил линию и поставил точку на своей?

Или...

Я, наконец, признаюсь что люблю его?

Ага, так и скажу: Максим прости за пятнадцать лет нервотрепки, но это все от большой и чистой любви. Правда-правда! Кстати, не хочешь в таком же режиме всю оставшуюся жизнь провести? Тебе всего-то пару дней осталось!

Но я не сделала ничего. Я просто села на убогий пластиковый стул, уткнулась лбом в кровать Лазарова и заревела белугой, горько и безвозвратно сожалея о своей непроходимой тупости, неприступной гордости и клиническом идиотизме.

– Птица...
– слабая дрожащая рука коснулась моей макушки.- Ну что ты, Птица, не надо так. Ты же обещала никогда из-за меня не реветь.

– А ты откуда знаешь?
– шмыгнула носом.