Птицеед

Старикан кашлянул в кулак, невольно тоже вспомнив о прошлых деньках. Однажды я со злости разбил табуреткой окно в своей тюрьме, и он поднял на уши всю округу, заменив стекло до того, как об этом узнала бабка и мне досталась куда более суровая кара.

— Ты меня никогда не запирал с книгами, — с обидой буркнула Элфи. — Я лишилась счастливого детства.

Иногда она, точно утёнок, копирует меня и шутит невероятно… цинично.

— Могу тебя оставить здесь на неделю, — пригрозил я. — Как раз успеешь прочесть всё, что там есть.

— Это если меня запрут.

— О. У меня нет никаких сомнений, что подобное случится уже нынешним вечером. Ты обязательно сможешь прогневить Фрок.

Фридрих распахнул перед нами дверь, предупредительно отошёл в сторону, пропуская в сводчатое помещение, обитое тёмно-коричневым деревом. Через восемь стрельчатых оконных арок проникал свет, рисуя на стенах знакомые контуры.

Здесь ничего не изменилось, разве что скелет гнилоеда убрали от малого письменного стола к дальним книжным шкафам, забитым старыми картами, и накрыли его фиолетовой тряпкой размером с полковое знамя.

Основным предметом здесь конечно же был огромный глобус, сделанный из выгнутых медных пластин, облицованных янтарём. Он занимал четверть комнаты, располагаясь на лакированном возвышении, в котором установили шарниры, позволявшие ему вращаться от одного тычка пальца.

Признаюсь вам в том, в чём никому не признавался. Будучи здесь заперт, как-то я взял стремянку от книжных стеллажей, забрался на самую вершину шара и скатился вниз, едва не свернув себе шею.

Но всё равно было весело.

Фрок Хайдекраут, моя родная бабка, постукивала сложенным веером о ладонь, изучая вашего покорного слугу взглядом придирчивой гадюки, решающей, подходит ли этот воробушек для её завтрака. Она всегда так смотрела, словно бы искала какой-то изъян, скрытый от моих глаз, но совершенно ясный для неё. Что-то, бывшее у меня с момента рождения, неспособное исчезнуть со временем, даже если пригласить лучших докторов, которые назначат превосходные лекарства.

Я помню этот взгляд. Он пробирал до мурашек. И, в раннем детстве, пугал. Нельзя так смотреть на детей. В особенности на собственных внуков.

Потом, когда Рейн или я возвращались из Ила, она смотрела ещё пристальнее, желая найти червоточину, которая должна появиться в нас. Став умнее, внимательнее, я начал понимать, что за этим пронзающим меня взором скрывается истинная эмоция.

Страх.

Тот, что поселился в ней, когда Ил вгрызся в кости её сына, помрачил разум и убил. Она боялась, что меня постигнет такая же судьба. Особенно после исчезновения Рейна.

И этот страх делал Фрок человечной в моих глазах. Обычной. И даже немного ранимой, пускай она хорошо пыталась прятать его не только от меня, но и от себя.

В семьдесят восемь она всё ещё выглядит так, словно ей едва исполнилось пятьдесят: ровная осанка, ибо время не спешит сгибать Фрок к земле, крепкие зубы, кудрявые волосы в которых до сих пор виден фамильный каштановый оттенок, и кожа, не превратившаяся в сморщенную сумку, покрывшуюся пигментными пятнами.

Это не было удивительным в Айурэ — благородная кровь первых родов по-прежнему не редкость. Такие женщины стареют долго.

Единственное, что выдавало её настоящий возраст — немного трясущаяся голова. Бабка не могла это контролировать и, полагаю, подобное обстоятельство приводило её в тихое бешенство. Хуже собственной слабости для неё ничего не было.

Разве что… разочаровавшие внуки.

Невысокая, худая, она носила большие очки в тяжёлой оправе с толстыми стёклами, увеличивающими её поблекшие тёмно-зелёные радужки в несколько раз. В бледно-оливковом платье, с наброшенной на плечи росской шерстяной шалью, пушистой, похожей на лебяжий пух, она подошла к нам, сказав с едва слышной хрипотцой заядлой курильщицы:

— Решил проверить, жива ли я?

— Рад видеть вас в добром здравии, ритесса. — Вопрос я пропустил мимо ушей.

Только так. Она требовала обращения только на «вы». Лучшего способа её разгневать и не найти,чем нарушить установленные правила приличия.

Она, хмурясь, протянула мне руку, я сделал вид, что прикоснулся к ней губами. Она сделала вид, что традиции соблюдены. Затем её взор обратился к Элфи. Я, признаюсь, затаил дыхание, ибо от взгляда Фрок сложно что-то скрыть.

— Хм… Наконец-то ты решился. Наконец-то. Сколько лет вы с Рейном прятали её от меня? Наслышана о твоём существовании.

— Ритесса, позвольте пре… — начал я, но бабка подняла руку, властным жестом приказывая замолчать.

Она взяла Элфи за подбородок. Грубо, бесцеремонно, совершенно нетактично и сильнее, чем необходимо. Если и пыталась добиться какой-то реакции от гостьи, то её не последовало.

— Дерзишь, — с удовлетворением произнесла Фрок, вглядываясь в лицо моей воспитанницы.

— Она не сказала ни слова, — вступился я.

— Этого и не требуется. Глаза дерзят. Глаза, кстати говоря, наши. А я так надеялась, что это просто приёмыш и ты с братцем ошибся, выбрав в магазине вместо котёнка какую-то приблудную девчонку. Жаль…

Полюбуйтесь. Моя родная бабка, между прочим. Ощущаете её радость от встречи с правнучкой? Порой она прямее рельса, связывающего Айурэ с Перешейком. И мягкости в ней тоже столько же, сколько в рельсе.

— Отчего же, ритесса? — спросила Элфи.

Ей спустили эту дерзость.

— Дурная кровь. Проклятая дурная кровь, дева. От неё все беды в нашей семье.

Я ухватил бабку за запястье, сжал точно так же, как она сжимала подбородок моей спутницы. Больно. Некоторым следует причинять боль, чтобы они понимали, что причиняют её другим. Только после этого её пальцы разомкнулись.

Фрок поджала губы, очки делали её лицо обманчиво мягким.

— Защищаешь слабого в семье? Хорошо. Это правильно для мужчины. А в Ил? В Ил ты её водил?

— Нет.

Глаза бабули потеплели на долю секунды. А может, свет так упал и мне показалось.

— Первый твой взрослый поступок на моей памяти. Правильно. Нечего ей там делать. Пусть хоть кто-то из семьи не будет связан с этой мерзостью. Кстати говоря, сколько тебе лет, дева?

— Её зовут Элфи.

— Мне пятнадцать.

— Ты был слишком юн, чтобы стать её отцом. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Значит, Рейн? Хм… Но мать не Оделия.

О, друзья мои. Знали бы вы, как по-разному можно произнести одно лишь имя! В каждую букву была вложена ядовитая сила, полная ненависти.