Птицеед

Иногда в них случались разрывы, открывающие что-то. Призрачное, нечёткое. Ботаник был без своих стёкол, но видел удивительно остро для близоруких глаз. Он, забыв обо всём, затаив дыхание, смотрел в тучи, ощущая, как мурашки бегают по его коже.

Там, в чужом, чуждом человечеству мире, среди вечного урагана, метались бесчисленные тени созданий, о которых в университете Айбенцвайга не имели даже представления. Облака на одно мгновение разошлись, показав скрывающиеся под ними бугристые пики, похожие на одиночные башни-термитники. На их льдисто-синих склонах, во всех ложбинках, складках, на каменных карнизах и выемках ютилось, прижимаясь друг к другу, множество дискообразных строений. Дальше, в долине, пики отсутствовали — лишь их обломки. Они пересекали стеклянное поле и терялись в тучах.

И Калеви, поражённый ужасом, понял, что больные видения умирающего сознания показали ему фрагмент Гнезда и то, что уцелело после ярости Небес, нанёсших удар по врагу.

А после город Птиц снова скрылся в тучах, дно озера помутнело, и перед взором учёного осталась лишь гладь кровавой воды и отражающийся в ней цветок.

Цветок магнолии.

Холодея, он поднял взгляд и увидел его в десяти шагах от себя. Гигантский, отвратительно благоухающий, бело-розовый. Цветок раздвинул лепестки и из его глубины ступила в озеро женщина.

Она была обнажена и прекрасна. Чёрные волосы струились по плечам и спине, завиваясь кружевом на концах, едва касавшихся воды. Ярко-синий венец из сапфиров охватывал высокое чело.

Калеви, немного дрожа, встал на едва слушающихся его ногах. Он знал, кто эта прекрасная незнакомка со снежной кожей, не стесняющаяся наготы. Знал, кто носил сапфировую корону, подаренную ей Отцом Табунов в годы, когда последняя из народа квелла, самых красивых людей в мире, присоединилась к заговору против Птиц.

Он конечно же слышал о самой желанной женщине из сказок. О той, что выбрала своим домом цветы, что была храброй и милосердной, пока Ил не стал менять её, как и всех остальных Светозарных. Той, которая начала пожирать плоть себе подобных, отступила от заветов Одноликой, обезумела от желания обладать лучшей руной, попытавшись отнять её у Когтеточки. Но даже после этого оставшейся самой прекрасной и желанной женщиной во всём мире.

Осенний Костёр было её новое имя.

Страх в Калеви сменился робостью, потрясением, затем желанием, а после вожделением, затопившим его жаром. Её коралловые губы улыбались, тёмные глаза смотрели благосклонно и участливо. С любовью.

Страстью.

— Милый мой бедный мальчик, — медовым голосом произнесла она и его тембр заставил ботаника вспотеть. — Я так долго тебя ждала.

Она подошла, и он забыл обо всём, трясущимися руками обнял её горячий стан. Светозарная поцеловала его. Мужчина закрыл глаза, чувствуя губы и язык последней из народа квелла.

Пряный вкус цветов, магии и крови.

Поэтому и не увидел её истинного облика — бледной, полупрозрачной истончившейся женщины, словно морская пена на песке. С дымными волосами, хрупкими многочисленными дланями, которая, точно моллюск, наполовину выбралась из огромной перламутровой спиральной раковины.

А после поцелуя Калеви начал кашлять.

И этот кашель не прекращался.

* * *

[1] Один имперский галлон — 4, 546 литра.

[2] Волчьи бобы — синоним люпина.

Глава двенадцатая ФРОК

— Сколько? — В моём горле словно камушек катался. Лицо онемело, слюна намочила ворот рубашки. Состояние как после целой ночи дичайшей пьянки. Хочется тупо смотреть в потолок и ненавидеть весь мир.

Отвратительно. Хуже не придумаешь.

— Семьдесят восемь секунд. Проблем с ней не возникло. Спи.

Она укрыла меня одеялом, ушла, но дверь притворила неплотно, оставив тонкую щель, через которую лился свет каштановой лампы. Я покрутился на кровати, зарываясь лицом в подушку.

Мысли были точно колокола с центрального собора Рут во Вранополье. Тяжеленные. И двигать их было так же сложно, как эти самые колокола. Оставалось радоваться, что я не слышу набат. Этого моя голова бы не выдержала и разлетелась по всей спальне.

Проклятая Личинка. После контакта с ней мне не менее дурно, чем отравленному каким-нибудь медленным изощрённым ядом, вроде «хлебной корки»[1]. Да, по сути, я действительно отравлен.

Илом. Во мне его сейчас столько, что можно было бы открыть в «Пчёлке и Пёрышке» представительство, словно отделение какого-нибудь банка с Площади Коммерции. Как вы уже знаете — Ил убивает. Всех, кто задержался в нём или сунул нос куда не следует. Тех, кого он не может убить — меняет. Так случилось со Светозарными. И многими вставшими на их ненадёжную, но такую привлекательную дорожку.

Я устойчив к нему, спасибо за это Одноликой и моим предкам. Но связь с ним через Личинку причиняет дискомфорт. Других же подобные контакты отправляют в могилу, если не с первого, то со второго раза.

Именно поэтому в прошлые века с личинками нормальные люди (вроде убийц, заговорщиков и закоренелых преступников) общались только по принуждению властей. Я же делаю это по собственной инициативе, чем навеки записываю своё имя в книгу «Невероятные идиоты этого тысячелетия».

И моё имя, вполне возможно, окажется в первых десятках списка.

Теперь личинок в Айурэ нет. Иначе бы Голова не попросил меня о помощи, Фогельфедер обратился бы к подобному существу, а не допытывал экспертов и специалистов, строя теории на пустом месте.

Почему их нет?

Всё просто.

До таких тварей сложно добраться, они очень далеко от границы Шельфа. И я знал, где искать, только благодаря рассказу Рейна. Ну, и поймать её — та ещё морока. В итоге я сам едва не стал добычей, а она охотником. Про перенос её до Шельфа и затем через охрану андерита и вовсе молчу.

Признаюсь, конечно это не та причина, по которой Айурэ больше не содержит в своих подземельях столь мерзких тварей. Всегда найдётся человек, который рискнёт зайти далеко в Ил. И среди таких рано или поздно появится счастливчик, которому повезет захватить молодую личинку, и уж точно власти позаботятся, чтобы ворота андерита для него были дружелюбно распахнуты.

Но теперь у нас нет людей, способных выдержать необходимое время контакта с такой тварью. Раньше были. Даже среди убийц и злодеев. А теперь — увы. Как говаривает Амбруаз, наше племя вырождается и становится слишком уж нежным.