Птичка польку танцевала

Лишь один мужчина уже минут сорок прохаживался в ожидании, часто куря и посматривая то на часы, то на противоположную сторону улицы Горького. Вот он опять скользнул взглядом по огненной ленте призывов, ползущей над зданием «Известий», потом, похлопав себя по карманам, вытащил спички и портсигар. На крышке его портсигара скакал красный конник, внутри рядом с папиросами лежали свежие окурки. Папирос становилось все меньше, окурков – все больше. Мужчина сосредоточенно задымил.

Мимо прогрохотали битком набитые вагоны пятнадцатого маршрута. В их окнах виднелись разгоряченные лица пассажиров. А на остановке у Страстного монастыря трамвай поджидали, сжимая свои баулы и корзинки, очередные желающие в него втиснуться.

Как только он подъехал, эти граждане и гражданки превратились в идущих на абордаж пиратов. В ход пошли локти, коленки, корзины. И даже один истошно орущий младенец, которого предприимчивая мамаша держала перед собой, прокладывая дорогу. У какой-то дамы разорвался размокший кулек, из него посыпались соленые огурцы. Пытаясь спасти их, она выронила из другого кулька пирожные. Все было тотчас затоптано сапогами и туфельками.

Над этой грубой жизнью с колокольни Страстного монастыря сиял, как ангел, светлый образ кинозвезды Соколовой в белых одеждах и перьях. Огромная афиша нового фильма Никандрова уже несколько дней украшала город. Трудно было бы найти для нее более выигрышное место.

В последние годы эта колокольня считалась главной информационной тумбой Москвы. Чего на ней только не висело: лозунги к юбилею «Правды», стихи Пушкина, объявления «Автодора» с предложением посадить весь СССР на автомобиль и даже антирелигиозная агитация с пузатыми фигурками попов.

Кресты на монастырских куполах пока держались, а колокола уже были сняты, монахинь выгнали. Сейчас в монастыре располагались магазины и центральный музей союза безбожников, но и этим предстоял скорый переезд. Страстной приговорили к сносу. Лишь захоронения решили не трогать, так как они не могли помешать будущим маршам и танцам.

Пушкин тоже привлек внимание властей. Появилось распоряжение перенести памятник на другую сторону улицы и вдобавок отредактировать надпись на гранитном пьедестале. «Пришло время покончить с произволом царской цензуры, – писали газеты. – Ведь не такие у поэта были слова в его свободолюбивом стихотворении». Строчки постановили вырубить в новой орфографии, без «еров» и «ятей».

Покрытый зеленой патиной поэт (правая рука заложена за борт сюртука; в левой, откинутой назад – шляпа) стоял напротив монастыря, задумчиво глядя на москвичей. Рядом рабочие устанавливали зонтики над столами летнего «кафэ». Босоногие мальчишки прыгали через бронзовые гирлянды ограды памятника, сидели или лежали на них, как в гамаках. Тут же играли ухоженные домашние дети в красивых капорах и ботиночках на шнуровке. На скамейках, сообща присматривая за малышами, разговаривали мамаши и няньки. И тихо сидели с книгами юные девушки, время от времени поднимая головы, чтобы прикрыть глаза и улыбнуться солнцу.

Рядом с ожидавшим под фонарем мужчиной возник босоногий, похожий на юркого чертенка беспризорник. Он не спускал глаз с дымящейся папиросы мужчины, дожидаясь, когда она превратится в окурок, и тихо канючил сиплым голосом:

– Дяденька, дашь папироску выбросить?

Тот наконец смерил мальчишку взглядом.

– Мусорить нехорошо. На вас же на днях облава была.

– А я от этих легавых убег, – с гордостью ответил беспризорник. – Ну дай, ну дай папироску бросить!

Мужчина, порывшись в кармане, вытащил горсть монет.

– Лучше еды себе купи.

Мальчишка быстро сжал монетки в грязной ладони и опять заныл свое:

– Ну дай хоть разок дернуть!

Но мужчина уже ничего не слышал, потому что разглядел кого-то в толпе. Его лицо просияло: к нему летящей походкой шла та единственная, которую он так долго ждал. Анна… Ее темные локоны развевались на майском ветерке, пальто было распахнуто, щеки порозовели от быстрой ходьбы. Он поспешил навстречу, и беспризорник наконец получил то, чего добивался. Подняв с земли брошенный мужчиной дымящийся окурок, мальчишка жадно, обжигая пальцы и губы, докурил его одной-единственной затяжкой.

А те двое остановились в шаге друг от друга. Это было их первое свидание.

– Простите меня, пожалуйста! – выдохнула она. Ее карие глаза рассмеялись из-под шляпки. – Как я рада, что вы не ушли, Максим.

– Я бы так скоро не ушел. Я бы еще долго здесь торчал, птиц на нем считая… – Мужчина посмотрел на Пушкина как на старого знакомого. – Пока сам памятником бы не стал. Таким же зеленым.

– Памятником самому себе? – спросила Анна.

– Зачем самому себе? Это был бы памятник всем жертвам несостоявшихся свиданий. Даже надпись для постамента придумал, пока ждал. «На Твербуле у Пампуша ждет меня миленок Груша!» Вот.

Она расхохоталась.

– Это же из частушки!

Их встреча была всего лишь одной из множества происходящих здесь людских встреч. Но присутствовало в этой паре что-то такое: возможно, не допускающая возражений красота женщины или значительность мужского лица с умными глазами и слегка оттопыренными ушами, – что заставляло прохожих всматриваться в этих двоих, даже оборачиваться им вслед.

Больше, конечно, смотрели на Анну, узнавая и не узнавая. Ее красоту можно было сравнить с запечатанным сосудом – ни добавить, ни убавить, ни попробовать. К этому восхищению сразу присоединялась тревога: разве позволено кому-то так смущать мир?

Максим и Анна направились под кроны боковой аллеи. Он, обычно шагающий широко, подстроился под ее поступь. Столько потом было у них других встреч. Распускались душистые почки на серебристых тополях, щекотал ноздри пух, летели лепестки, падали капли дождя.

Во время этих прогулок они перепробовали все уличные развлечения. Заказывали художнику свои силуэты, и тот за несколько минут ловко вырезал их из черной бумаги. Покупали копеечные сласти у лоточника. Вместе с толпой глазели на выступления циркачей.

Те показывали акробатические номера, жонглировали, обманывали зрителей фокусами. Цирк был самый незамысловатый. Его бродячая труппа состояла из китайца с китайчонком, ареной был брошенный на землю коврик, цирковой кассой – блестевшая рядом миска с мелочью. Анна кидала деньги в эту медную миску и азартно аплодировала, когда ей удалось разгадать трюк с заглатыванием костяного шарика.

Они стали любовниками девятнадцатого июня. Число запомнилось, потому что в тот день было солнечное затмение. О нем заранее объявили в газетах: «Первое в истории СССР!» Неудивительно, что вся Москва замерла тем утром. Домохозяйки и милиционеры, старики и пионеры, обратив глаза к небу, приложили к ним закопченные стеклышки или специально приобретенную в «Союзкульторге» пленку.

Анна тоже наблюдала из окна, как черный диск наполз на солнце. По земле побежали струящиеся тени. В наступившем сумраке закричали мальчишки, нервно залаяли собаки, с цвирканьем заметались птицы. Все живое было напугано. Вдруг эта накрывшая город темнота не уйдет? Как теперь жить, дышать?

Тень медленно прошла через солнце. И, когда благополучие на небесах восстановилось, с сарайчика в соседнем дворе радостно прокукарекал петух.

Днем Максим повез ее на пикник. Окраина Москвы жила деревенской жизнью: ветшающие дачи прятались в зелени у реки, рядом с водоотводными канавами паслись коровы и степенно ходили гуси. Выбрав место под старым ясенем на пригорке, Анна и Максим расстелили плед, достали из корзины вино, бутерброды и отпраздновали возвращение солнца. А потом просто лежали, глядя на ветки и небо, которое все летело, летело вниз и никак не могло упасть на их хмельные головы.