Птичка польку танцевала

Анна пощекотала Максима стебельком. Он крепко обнял ее.

– Больше не выпущу! Моя.

Она со смехом вырывалась.

– Ваши руки скоро устанут, или просто надоест меня держать!

– Не надоест. Всю жизнь буду так держать. Я люблю вас, Аня…

На обратном пути, уже в машине, она пожаловалась:

– Ноги натерла! – и сняла туфли.

Когда они приехали, Анна босиком побежала к своему подъезду. На лестнице ее маленькие, натертые туфлями пятки замелькали перед глазами Максима.

Она не сразу попала ключом в замок и призналась с виноватой улыбкой:

– Я совершенно пьяная.

Все показалось таким легким. Он раздевал ее на кровати, она помогала, по-детски поворачиваясь, вздыхая и смешно закатывая глаза. Лепетала, что туфли сняла еще в такси. У него из кармана выпало и разбилось темное стеклышко. «Это к счастью», – одновременно сказали оба.

Потом они лежали, скрестив руки и ноги, живописно запутавшись в тонком покрывале.

Анна тихо рассмеялась:

– Зефир и Флора. Если сверху на нас посмотреть.

– Что? – рассеянно спросил Максим.

Она коротко ответила:

– Ну, у Боттичелли.

Не объяснять же ему, такому умному и начитанному, что они сейчас похожи на картинных бога и богиню, которые в своих развевающихся драпировках парят между небом и землей. А он снова не понял, его мысли в тот момент были не очень четкими. Он давно ожидал этой близости, но не подозревал, что она так ошеломит его.

Хрупкость Анны вызывала в нем острое и противоречивое желание – защитить и в то же время сильно стиснуть это стройное нерожавшее тело. И он снова ласкал ее, теряя голову и причиняя боль, и умолял о пощаде, и замирал от счастья. Она прикладывала пальчик к его губам: тихо, соседи услышат…

Анна провожала Максима до двери – раскрасневшаяся, теплая, в расшитых домашних туфельках. Привстав на цыпочки, прижалась к нему, и он сразу расхотел уходить, забыв про неотложное дело в Горсуде. Там было восемь объемистых томов и всего два дня на подготовку к процессу. Но она со смехом вытолкала его – у нее больше нет времени, ей пора собираться в театр.

Потом в своем дневничке Пекарская отметила этот день одним-единственным словом: «Затмение».

* * *

В кабинете у Днепровой, чиновницы Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром, в углу багровел кумач, а письменный стол был обит зеленым сукном. Такие столы были у многих советских руководителей. На плотном войлоке удобно работалось: бумаги не скользили, карандаши не падали на пол.

Днепрова радушно встретила гостей.

– Была, была у вас на представлении!

Она протянула свою жесткую ладонь Турынскому.

– Поздравляю с последней успешной работой!

– Вас тоже поздравляю! – Днепрова улыбнулась Иварсону. Тот галантно склонился к ее руке, собираясь поцеловать, но спохватился и ограничился неловким рукопожатием.

Чиновница подошла к Пекарской.

– Прекрасная роль!

И Анна почувствовала ее по-женски оценивающий взгляд.

У Днепровой была спортивная фигура и дорогое, но скромное платье с брошкой: две «Х» и букетик на эмали обозначали не какую-нибудь дамскую ерунду, а двадцатилетие пролетарской революции.

– Устраивайтесь, товарищи! – Чиновница обвела рукой свой кабинет, где кроме стульев стояли еще кожаный диван и кресла.

Делегация «Аркады» весело и шумно разместилась в тесноте, двоим места не хватило, пришлось принести стулья из приемной.

– Попьем чаю?

Сразу появились подносы с чашками, конфетами, печеньем. Их внесли пожилая секретарша в пенсне и еще одна робеющая помощница.

– Ольга Александровна, – в голосе Днепровой зазвучали строгие нотки, – а сахар где?

Секретарша испуганно прижала руки к рюшам своей старомодной блузки. Оплошность тотчас исправили.

– Прошу! – пригласила всех Днепрова.

Гости, немного осмелев, зашуршали фантиками, забряцали ложечками.

– Товарищи, я позвала вас с надеждой на большой и продуктивный разговор, – начала хозяйка кабинета. – Как вы знаете, на заседании Политбюро ЦК нашей партии было решено организовать комитет по делам искусств при Совнаркоме. Доклад делал сам товарищ Сталин…

Бряцанье ложечками и шуршание фантиками сразу прекратились.

Днепрова говорила долго. О том, что это вопрос государственной важности. Что руководство теперь будет вестись из этого комитета, где будут созданы управления для всех искусств и, разумеется, для театров.

Гости с тоской наблюдали, как стынет чай в их чашках, и старались понять, чем для них лично обернутся все эти новшества. Одно уже было ясно – борьба с враждебным пролетарскому искусству формализмом усиливается.

– Формализм служит для прикрытия пустоты или нищеты души, – продолжала Днепрова. – Очень правильные слова нашего пролетарского писателя Максима Горького!

– Да, – зачем-то вставил Турынский и сразу пожалел об этом.

Она замолчала и проколола его своим строгим агатовым взглядом. А он, ненавидя себя за вдруг истончившийся голос, пролепетал:

– Но ведь нашу «Аркаду» нельзя обвинить в грехе формализма.

Аппаратчица отодвинула от себя чашку с вензелями, неторопливо достала папиросу, чиркнула спичкой.

– Товарищ Турынский. Я согласна. С положительными отзывами. О ваших последних. Пьесах.

Она сделала глубокую затяжку и значительно произнесла сквозь дым:

– Поэтому и буду отстаивать ваш театр.

– Отстаивать?! Что, мы опять в опасности? – подскочил Турынский.

Он пришел сюда, ожидая услышать добрые советы. Он даже собирался попросить Днепрову о некоторых поблажках.

А та сказала с улыбкой доброго палача:

– Есть мнение открыть в вашем здании театр народного творчества. Так что ваше существование находится под вопросом… Многих там, – она со значением вздернула к потолку брови, – смущает само название вашего холла. Ну что это такое, как не подражание? Вдобавок в спектаклях прослеживаются представленчество и неоправданная сатира.

– Почему неоправданная? – не выдержал Турынский. – Ведь время беспринципного смеха давно кончилось.

Чиновница неторопливо затушила свою папиросу о бронзовую подставку. Она была страстной и неопрятной курильщицей – ее стол был прожжен в нескольких местах, пепельница полна окурков.

– Товарищ Турынский. Страна приступила к героическому строительству пятилеток. Трудовой энтузиазм масс – вот тема нашего искусства, человек труда – вот главный герой. Сейчас, когда мы вступили во вторую социалистическую пятилетку, его надо особенно возвеличивать. Жаль, что вы этого не понимаете.

Турынский с тоской вспомнил сцену с говорящей собачкой. Кукла собачки произносила только три слова: «люблю», «елки-палки» и «фининспектор». Но от нее требовали политически выдержанного и мобилизующего репертуара, «побольше штреков, шахт и лав, гав-гав». Их театр тонко поиздевался над своими мучителями. А Днепрова, наверное, сидела тогда в зале и не менее тонко улыбалась.